ЖУРНАЛ «ЕСЛИ» №7 2007 г. - «ЕСЛИ»

— Ты же знаешь, что нет, — сказал человек. — Включи связь с Наличностью, посмотрим, что там Митрошка поделывает.

Митрошка подошел к скамейке в сквере. На ней сидел старый и довольно странный человек с изрезанным морщинами лицом и пустыми, выцветшими глазами. Чем-то это лицо было знакомо Званцеву.

— Привет, кореш! — поздоровался Митрошка.

— Здоров будь, бродяга, — ответил мужчина. — Кандехаешь куда или корефана ищешь?

— Еще побазарить захотел, — сказал Митрошка. — Складно песни поешь. Кем по жизни был?

— Клюквенником, — признался мужчина. — Слыхал про таких?

— Сурьезная профессия, — сказал Митрошка.

— А ты калякаешь по-рыбьи, — одобрительно кивнул мужчина. — Захарчованный чумак. Давно таких не встречал. Чалился?

— Бог миловал, — солидно отозвался Митрошка.

Мужчина поднялся и неторопливо пошел по аллее, постукивая перед собой тросточкой. Митрошка пристроился рядом.

— Хорошие у тебя кони, — сказал мужчина Митрошке. — Ступаешь, а не слышно. Корье пьешь?

— Чистенькая слаще, — отозвался тот.

— Ты слышишь, Званцев? — вздохнул Дом. — Вроде все слова знакомые, а вместе не складываются. На каком же языке они говорят?

Званцев задумался. Чем-то знакомы ему были эти слова, когда-то, он был уверен в этом, Званцев даже слышал их, но при каких обстоятельствах и от кого, вспомнить не мог.

— И ведь человек этот не иностранец, — заключил Дом. — Он здесь часто отдыхает. Пенсионер и инвалид.

— Инвалид? — не понял Званцев.

— Ну, ты же тросточку видел, — объяснил Дом. — Слепой он.

— А зовут его Витя Усарь, — уже уверенно сказал Званцев. — Живой еще. Я думал он давно умер.

— И ты знаешь, на каком языке он с нашим Митрошкой разговаривает?

— Это не язык, — сказал Званцев. — Это воровской жаргон. Я его в детстве слышал. Феней называется. Вором был в молодости Витя, а потом полжизни в тюрьме просидел. Выпустили, когда посчитали, что он уже общественной опасности не представляет. А в прежние времена он пацанам такие песни пел, так заливал, все пытался приохотить их к воровскому миру! Сам его слушал.

— Жулик? — переспросил Дом. — Ну, тогда наш Митрошка от него нахватается!

На аллее между тем Витя Усарь предавался воспоминаниям.

— …Шесть деревяшек древних мы тогда взяли. Наш король двинул кони в столицу, скинул эти доски немчуре, так веришь, Митроха, мы на эти бабки два года гудели, батончикам сиськи тискали.

— Дурной пример заразителен, — сказал Званцев. — Надо его от этого старичка отвадить, собьет он нашего Митроху с честной научной дорожки. Он же слепой, не понимает, что с роботом разговаривает.

— Ну, воровать Митрошка не начнет, — рассудительно отозвался Дом.

— Зато изъясняться начнет так, что мы его понимать перестанем, — возразил Званцев.

— Я словари найду, — пообещал Дом. — Есть ведь словари, чтобы перевести с жульнического языка на обыкновенный?

— Может, и есть, — сказал Званцев. — Но меры надо принимать радикальные. Уж больно прилипчива эта зараза, пристанет и не отпускает. По детству своему помню.

Перевоспитание Митрошки продвигалось туго. По взаимному согласию Званцев и Дом делали вид, что не понимают Митрошку, когда тот начинал изъясняться по фене. И сколько бы это продолжалось, Званцев не знал, но выручила командировка за Урал.

Узнав о предстоящей поездке, робот довольно музыкально пропел:

А мать моя опять рыдать,И снова думать и гадать,Куда, куда меня пошлют…

— У тебя не было матери, — жестко сказал Дом. — Разве только учесть материнскую плату заводского компьютера…

— Детдомовские мы с Витьком, — вздохнул Митрошка. — «Коридоры детдома были школою нам, тюрьмы стали для нас академией».

— Очнись, — Дом легонько стеганул робота слабым разрядом.

Блатная романтика очаровала Митрошку, воровской язык его завораживал. Однако Званцев и Дом по-прежнему делали вид, что они не понимают, когда робот обращался к ним по фене.

— Понимаешь, Званцев, — сказал Дом, — я тут выяснил. Феня — это искаженно. Правильно надо говорить офени. Было такое племя торговцев-коробейников, они и выдумали собственный язык, чтобы люди их секреты не понимали. А от них уже и пошло. Но наш-то, наш-то! Прямо хоть бери его и память стирай!

— Это не метод, — заявил Званцев. — Надо, чтобы он сам от дурной привычки отказался.

— Гапоны, — сказал Митрошка. — Мусора. Красноперые.

Дом и Званцев промолчали, словно эти слова, произнесенные с несомненной ругательской интонацией, относились не к ним.

К концу командировки стало очевидно, что робот воровской фразеологией переболел. Он все реже употреблял феню в разговорах, постепенно перестал качать из интернета воровские романы конца двадцатого века, не упоминал о своем знакомстве с блатарем и самостоятельно пришел к выводу, что любой преступник — обуза на шее общества, следовательно, использование воровского жаргона есть не что иное, как вызов этому обществу.

— Давно бы так, — сказал Званцев одобрительно. — Выкинь мусор из головы, Митрошка, и помни, что русский язык велик и могуч.

— А английский? — жадно спросил Митрошка.

— И английский, — согласился Званцев. — Он тоже велик и могуч.

— А французский? — продолжал интересоваться робот.

— Отстань, — утомленно отмахнулся Званцев. — Любой язык велик и могуч. Кроме жаргона, которым пользуются малые группы людей. Заметь, не народности, а именно общественные группы.

— Вроде программистов? — не унимался Митрошка.

— Видишь, — вздохнул человек. — Когда захочешь, ты все правильно понимаешь.

— Космонавты тоже пользуются жаргоном, — через некоторое время объявил Митрошка. — И врачи. Значит ли это, что они находятся на одной социальной ступени с преступниками?

— Митрошка, — сказал Званцев. — Лучше бы ты занялся русским языком. Или английским.

— Лучше русским, — сказал робот. — Боюсь, что на английском ты снова перестанешь меня понимать.

Неделю или две Митрошка изъяснялся на старославянском языке.

Еще через неделю он вовсю использовал молодежный сленг.

К концу командировки он пытался объяснить Званцеву, в каких случаях до реформы письменности использовались буквы «ять», «ер» и «i».