Третье дыхание - Валерий Попов

– Заходи, – я махнул рукой, скорбно удалился.

Выгнали о. Сергия из его обители! Да и какой я отец Сергий? Где обитель мне взять, чтобы покой обрести? Нет обители. Да и отец

Сергий, что поразило меня, когда я наконец удосужился до конца прочитать это произведение, и не герой вовсе, и не святой, а так.

Толстой не так глуп оказался, чтобы позера этого ставить святым.

Глубже оказался! Святая у него – бедная родственница отца Сергия, которая вовсе не удаляется из этого ада, а живет в нем, стараясь сделать хоть что-то. Часто уступает грехам, лжет. Высокие принципы только в пустыне хороши, а тут… тут по-всякому приходится. Святая

– она! А не о. Сергий. Не я. Впрочем, у меня еще есть шанс в бедную родственницу превратиться! Так что… сломанный пальчик свой, которым ты так гордился, засунь лучше… в ноздрю себе и никому не показывай. Надо Толстого лучше помнить, а не пальцы ломать. Молчи. И терпи. И делай, что можешь. Как бедная родственница.

А вот и Нонна уже! Надменно прошла, булькая карманом, не глядя на меня, бедного родственника. Сумку, приметил я, забирала с собой, а та в объеме уменьшилась. Что-то сбыла? Неужели бюст нашего классика

– главное прикрытие свое?

Когда шаги ее стихли – наконец заглянуть туда смог. Классик, слава богу, на месте. Стоит. Видимо, уже весь наполненный внутренним содержанием. На Толстого рука ее не поднялась. Пригляделся около…

На меня рука ее поднялась! Книжки, за всю жизнь мной написанные, вымела с полки. Меня пропила!.. Интересное наблюдение: порой кажется, что страдание уже до предела дошло, некуда дальше!.. Ан есть. Увидел, глаза повыше подняв, что и Настины книги, переводы с английского, тоже продала! Настю ей не прощу! Сколько трудов это дочке стоило, сколько страданий! Пропила!

Кинулся к ней, затормошил. Что-то забормотала. По спальне привольно разлился “аромат степу”.

– Что ты творишь, а? – тряс ее, тряс. Душу бы вытряс, если бы она в ней оставалась еще!

– Что надо? – наконец разлепился один глаз, холодный и властный.

– Душу твою хочу забрать! Душу! Вот только нет ее у тебя!

Заплакал. Сел на диван.

– В чем дело? – надменно поинтересовалась она.

– Что ж ты, сука?! – утираясь, плакал я. – Наши с Настей книжки пропила? Ты что же, не понимаешь – это последнее, что есть у нас!

Вместо раскаяния – улыбка зазмеилась:

– Ошибаешься, Венчик! Твое как раз не взяли они. Сказали – такого говна им не надо! Посмотри, – кивнула торжествующе.

Поднял сумку ее, валявшуюся в пыли. Точно! По тяжести уже чувствовал

– не врет. Честная! Мое тут. Лишь Настины книги продала. Но радоваться ли этому? Нет. Злоба отчаянием сменилась. И это хорошо.

Злоба неконструктивна. Помню, когда решил из больницы ее забрать, обнялись, счастливые, и сказал ты себе: ради этого момента можно все претерпеть!.. Претерпел?.. Но еще не все.

– Ну… убедился? – гордо произнесла.

Этого не претерпел.

– Что ты со мной сделала? – завопил. – Я ж для тебя жизнь свою сжег!

– Заметил, что при этом тычу забинтованным пальчиком в дырку от зуба… Почетные раны мои. Но как я их получил конкретно, ей, думаю, не надо говорить. Моральный мой вес на нее не действует. Ей вообще ничего не надо говорить!

Наскреб денег по сусекам, рванул в “Букинист”. Он уже закрывался, но я пролез. Выкупил Настины книги. Пришел. Кладовку открыл. Книги на полку расставил – Настины, а заодно и мои. На Толстого глянул. Вот так, Лев Миколаич! Мы тоже что-то могем!.. Теперь надо идти мириться.

Но она не желает, видите ли! Презрением встретила меня. Чтоб как-то хоть успокоиться, хлебнул чаю, что перед нею в чашке стоял, – и задохнулся! “Чай”! Водка наполовину! В больничке этому научилась? Не зря я столько денег заплатил!

– Продала ты за водку нас! – прохрипел я. – Неужели ничего лучше водки нет?!

– Что может быть лучше водки? – усмехнулась. -…Лучше водки может быть только смерть!

– Тогда пей! – Я выплеснул чашку ей в лицо.

Не отводя от меня ледяного взгляда, она медленно обтерла рукой щеки и потом звонко расцеловала каждый пальчик. Зазвонил телефон. Боб!

Работодатель. Рабовладелец.

– Ну? Чего делаем?

Трудно как-то сформулировать. Я молчал.

– Бабки нужны тебе? – не дождавшись энтузиазма, он надавил.

Мне – нет!.. А ради этой суки я не собираюсь говно топтать!

– Нужны. Но ты же видел, Боб! Своего говна мне хватает! Не до тебя!

– Ну смотри, – с угрозою произнес, трубкой брякнул.

И под пулю она меня подведет, даже просто.

Звонок. Видимо, уточнение – когда киллера ждать.

– Ну? Надумал?

Кузя! Я рад.

– Еду! – сразу сказал.

– Пр-равильно! – Кузя воскликнул.

Хоть один есть у меня друг!

– Как я приеду? – Настя сказала. – У меня ж в компьютере все!

– Ну так тащи сюда компьютер!

– Нет!

– Ну как хотите! – трубку повесил.

Я тоже что-то могу хотеть – например, жизнь свою спасти.

…Досви – Швеция!

Глава 16

С маленькой котомкой из дома ушел. Свобода! Стоял на ледяном углу, поджидая Кузю.

Кузя, друг! Все друзья мои, шестидесятилетние шестидесятники, ездят на ржавых тачках эпохи зрелого социализма, все были тогда кандидатами-лауреатами. За светлое будущее боролись. Напоролись!

Тормознув, Кузя скрипучую дверку открыл, и я нырнул в уютную вонь: аромат бензина, промасленной ветоши. Хоть боремся с ним за чистоту атмосферы, не жалея сил, добираться к высокой цели приходится, вдыхая бензин… Что, несомненно, усиливает нашу решимость покончить с этим злом.

– Этот губернатор /ваш,/ – Кузя усмехнулся – весь город перекопал, к юбилею готовясь, ни пройти ни проехать!

Глянул на него. Эх ты, седая борода! Все неймется? Дух у нас такой.

– Ничего, найдем на него управу! – он боевито сказал.

Я робко поежился. Круто берет! Сразу видать – свободного общества представитель. Глядишь, и я на свободу вырвусь через него!

Кузя, голован, среди нас самый успешный, международное сообщество консультирует – куда нас, грешных, девать.

И помогает! Куда б я без него сейчас делся? В запой? Но у нас в семье есть уже один пьющий член – этого достаточно. А я благодаря

Кузе вхожу в мудрую международную жизнь.

Затряслись по набережной Фонтанки. Трехсотлетие города близится – а нормальных дорог нет! Это уже моя собственная смелая мысль.

А если уж я такой смелый, надо еще одну важную вещь сказать.

– Слышь, – Кузю просил, – а чего вы Боба-то совсем отбрили? Он, можно сказать, всю душу в эти сучья вложил!

– У твоего Боба, – Кузя со скрипом переводил рычаги, явно перенося свою дорожную злость на нашего друга, – со вкусом не все о’кей. И с репутацией – тоже.

– А что такое?

Человека вообще-то легко закопать!

– Ведь это ты, по-моему, его породил? В Африку сунул. Помнишь, еще просил меня “уравновесить” его? – я напомнил.

– Я его породил!.. – мы ухнули в яму, -…я его и убью! – Мы кое-как вылезли из ямы на асфальт. – В Швеции советую тебе о нем не вспоминать. Скомпрометируешь идею.

Ни фига себе! “Сучья” – это же его идея была. И теперь – он же ее компрометирует? Ловкий поворот! Вспомнил, как мы с Бобом бились в

Москве. Правда, целую лестницу телами врагов я не усеял, как он, но зуба своего, помню, лишился – языком нащупал остренькую дыру. Мне таперича, выходит, платят, чтоб закопать Боба, моего друга, навсегда? Выйти, что ли? Проходняками тут до дома недалеко. Прийти, снова шею подставить: душите меня? Ни вперед, ни назад. Уж вперед все-таки лучше. На шведском острове погощу, хоть простора немножко вдыхну. “Третье дыхание” уже пошло, прерывистое, – без кислорода нельзя.

– А чем Боб так уж отличился? – все же спросил.

– А ты не знаешь? В глазах международного сообщества он труп – и в политическом, и в этическом.

Сразу в двух смыслах труп – это даже для Боба много.

– Хорошо, что не в физическом! – вырвалось у меня.

– На что ты намекаешь? – Кузя вспылил. – Мы подобными делами не занимаемся!

Ну ясно. И других дел хватает. Мы уже вырулили на шоссе к аэропорту.

Среди мелькающих придорожных реклам (“шоколад”… “виски”) вставал время от времени большой плакат с Кузиным портретом. Тревожно взъерошенный, с растрепанной бородой, он стоял у сожженного леса и вопрошал всех: “Доколе?” Я опустил стыдливо глаза: словно и ко мне относится этот упрек. Ну ясно: в связи с выборами ему поручено природу охранять. А двоих на плакат не поместишь. Вдруг мы с Кузей вздрогнули: на одном плакате рядом с “Доколе?” было подписано: “До

… и больше”. Кто-то, видимо, из машины вылезти не поленился! Да, трудно с таким электоратом работать.

– Боб твой, если хочешь знать… – заворчал Кузя, словно Боб эту приписку сделал, – сам себя закопал, в этическом плане… Вагон просроченной виагры толкнул! В глазах международного сообщества это

– смерть.

Я похолодел. Знает, что и я в этом деле замешан? Держит на крючке?