Смерть на брудершафт - Борис Акунин

— Вот это подходяще, — кивнул Лютиков. Булошников пихнул его локтем: заткнись, когда командир говорит. Однако и сам не удержался, вставил:

— Шестерых уж как-нибудь сделаем, Лавр Константиныч. Не сомневайтесь.

И огромными ручищами изобразил, будто сворачивает кому-то шею.

— Дура ты баба, Василиса! — встрял Никашидзе, которому хотелось реабилитироваться в глазах начальства. — Акакий Акакьич русским языком сказал: без трупаков.

— Акакий Акакиевич, чего он дразнится! — плаксиво возопил Булошников. — Сам он «баба»!

— Молчать! Никашидзе прав: убивать нельзя. Нужно попасть в секретную комнату и забрать оттуда картотеку. Во что бы то ни стало.

Агенты переглянулись. У Лютикова возникло сомнение.

— Если у них там обычный замок, я его сделаю, какой мудреный ни будь. Но по элестричеству я не того… Там надо цифирь знать.

— По «электричеству», лапоть, — поправил Никашидзе. — Если там цифирь, дедушка ее должен знать. Клянусь, всё мне расскажет.

Князь, чуть покраснев, предупредил:

— Ты только гляди у меня, без изуверства.

— Обижаете, Акакий Акакьич! Он полюбит меня, как внука!

Все засмеялись, а в Алеше вдруг проснулась совесть. Половину он пропустил мимо ушей и теперь хотел поучаствовать в разработке диспозиции.

— А как мы попадем на виллу? Там же стены. И часовые.

— Не мы, — поправил его штабс-ротмистр и кивнул на агентов. — Они. Их работа. Наше с вами дело обеспечивать прикрытие. Завтра ребята выступят первыми. Потом поете вы, долго. Я барабаню по клавишам. Нужно продержать зал в течение часа. Как, молодцы, за час управитесь?

— Ерунда-с, — красуясь, поиграл бровями Никашидзе. — Ехать тут пять минут. Еще к аплодисментам поспеем. А насчет стены, Алексей Парисович, не переживайте. Мы с Лютиковым там один шикарный дуб присмотрели…

Луны волшебной полосы

Романов возвращался в свой «люкс» по пустому коридору. Здесь, в бельэтаже, пол был не дощатый, как на чердаке, а укрытый толстым ковром, и шаги не нарушали ночной тишины. Когда Романов открыл дверь номера, ему под ноги легла лунная дорожка. Не включая света, постоялец прошел по ней до самого окна и стал смотреть на озеро. Оно мерцало и искрилось. Алеше, пребывавшему в настроении восторженно-поэтическом, подумалось: словно черное лаковое блюдо, на котором рассыпаны бриллианты. Несмотря на поздний час, спать не хотелось совсем. Да и как тут уснешь?

Позади раздался тихий шелест. Чуть колыхнулся воздух. На плечи Романову опустились две обнаженные руки.

Задохнувшись, он обернулся.

— Вы?!

Перед ним стояла Клара. В ее глазах, очень близко, отражались две маленькие луны.

— Тихо, тихо, — прошептала она, лаская пальцами его шею.

Алеша хотел прижать ее к себе, но это не так просто, если одна рука на перевязи.

— Не бистро, не бистро, — снова шепнула Клара, чуть отстранилась и сделала вот что: взяла его за левую ладонь и, раздвинув легкий газ, положила ее себе на грудь. Под накидкой ничего не было — гладкая, нежная кожа. От бешеного толчка крови Алеша чуть не потерял равновесие, так закружилась голова.

— Я… я… знаю, это нельзя… это очень нельзя, — бормотала Клара, подставляя ему лицо, шею, плечи для поцелуев. — … Все равно… Пускай… Люны волшебной полёсы…

И все завертелось…

Алеша лежал на спине совершенно обессиленный и, даром что спортсмен, хватал ртом воздух, всё не мог отдышаться и прийти в себя. Клара же, несмотря на кажущуюся хрупкость, усталой совсем не выглядела, дышала размеренно, да еще мурлыкала песенку. Опершись на локоть, она водила пальчиком по Алешиной груди. На пальчике посверкивало кольцо с алмазом. Вдруг острый ноготок сердито царапнул по коже.

— Я знаю, что ты думаешь! Ты думаешь, что я без стыда. Что я распутина, да? Танцорки все такие, да? Бесчестные? Скажи!

Ее глаза наполнились слезами.

— Нет, что ты…

Но Клара нетерпеливо мотнула головой: молчи!

— Я самая честная. Другие женщины притворяются, я нет. Жизнь такая короткая! Молодость еще больше короткая! Ты мне так нравился, так нравился… — Она просияла улыбкой, смахнула слезинку и пропела. — «Сядь поближе, гитару настрой, будут плакать волшебные струны…»

Картинка 13

Однако теперь настала очередь Алеши хмуриться.

— Этот лысый поэт, он тебе тоже… нравится? Клара передернулась и легла на спину.

— Почему ты молчишь? — приподнялся Романов. — Что у тебя с ним?

Поймать ее взгляд не удавалось, огромные глаза печально смотрели в потолок.

— Не надо спрашивать…

— Великий Д'Арборио, да? — терзая себя, горько сказал Алеша. — Богатый, знаменитый… И для артистической карьеры хорошо, да?

— Нет… — перебила она и снова содрогнулась. Выражение лица стало, как у смертельно напуганной маленькой девочки. — Д'Арборио страшный. Совсем страшный. О, ты не знаешь, какой он человек. Я его боюсь. Потому сказала «нельзя». Если он узнает…

— Ну, и что будет? — с вызовом спросил он.

— Д'Арборио будет меня убивать. Тебя тоже. И зажмурилась.

Романову стало смешно.

— Тоже еще Синяя Борода! Дракон огнедышащий! Да я этого сморчка лысого…

Она прикрыла ему рот ладонью.

— Знаю. Ты его одной левой. У нас в Кишинеу так мальчишки хвастали… Конечно, одной левой. Правая у тебя больная.

Наклонилась, стала его целовать.

— Погоди-погоди! Ты думаешь, я не смогу тебя защитить?!

— Не надо про это говорить.

Клара закрыла ему рот поцелуем. Он хотел возразить, но для этого пришлось бы высвободить губы, а на это Алеша не согласился бы ни за что на свете.

Сквозь окна, сквозь стеклянную дверь балкона лился свет луны. Ночь казалась бесконечной. Время застыло.

Но взошло безжалостное солнце…

Но утром взошло солнце. Алеша открыл глаза, увидел, что Клары нет, и в первый миг испугался, не приснилось ли ему всё это. Будь проклято солнце, прервавшее такой сон!

Но постель благоухала Кларой, тело помнило ее каждой клеточкой, а на груди осталась царапина от ноготка. Романов простил дневное светило, потянулся и запел неаполитанскую канцонетту «О sole mio», которую великий Эдуардо ди Капуа, как известно, сочинил, любуясь нашим Черным морем в Одессе.

Весь день Алеша провел в блаженном полусне. В этот день должна была решиться судьба всей операции, но унтер-офицер думал не о тайниках и картотеках. Он думал о любви.

Оказывается, настоящая любовь — не трепет души, описанный у Тургенева или Толстого. И не постельные кувыркания, о которых трепали языком в университетской курилке. То есть, конечно, и трепет, и кувыркание, но это лишь крошечная часть огромного, неописуемого словами мира, где и сосредоточена истинная Жизнь. Кто там не бывал — всё равно не поймет, зря Тургенев с Толстым только бумагу переводили. Или, может, сами знали об этом мире лишь понаслышке?

Неловко было вспоминать поцелуйчики с Симой Чегодаевой, и уж тем более неуклюжую возню на сеновале с деревенскими хохотушками. К любви эти глупости не имели никакого отношения. Совсем.

Выражение лица у влюбленного было такое, что даже Козловский обратил внимание и спросил, чем вызвана «идиотская улыбка». Впрочем, гораздо больше штабс-ротмистра занимало, в голосе ли нынче солист. Получив утвердительный ответ, князь помощником интересоваться перестал и до самого вечера натаскивал агентов: то по одиночке, то всех вместе.

Настал роковой вечер

На сей раз, когда распорядитель объявил русских артистов, майор Фекеш с Воячеком вышли не сразу, а в самой середине первого номера — видимо, специально, чтобы сорвать выступление.

Только ничего у них не получилось.

Во-первых, почти никто из соотечественников не последовал их примеру. Любопытство возобладало над патриотизмом.

Ну а во-вторых, Лютикова подобными пустяками было не смутить.

Поскольку трюки с картами имеет смысл показывать лишь с близкого расстояния, фокусник спустился прямо к столам. Воячек, топая мимо, нарочно толкнул его плечом. Лютиков глумливо поклонился вслед рыжему обер-лейтенанту, и публика покатилась со смеху, потому что у австрияка на фалде заболтался невесть откуда взявшийся поросячий хвостик, а на спине заалел бубновый туз.

— Молодец, — фыркнул Козловский на ухо Алеше. — Одного боюсь: не утянул бы у кого-нибудь часы или бумажник, по старой памяти.

Зрителям фокусник очень понравился, его долго вызывали аплодисментами, но Лютиков не вышел.

После него пела Василиса в расшитом сарафане и кокошнике, тоже недолго.

Потом появился Никашидзе в германской каске и с кайзеровскими усами. Среди обитателей «Гранд-отеля», как и во всей итальянской Швейцарии, преобладали антинемецкие настроения, поэтому артиста приветствовали хохотом. Правда, из зала вышли еще несколько оскорбленных тевтонов, но это лишь прибавило номеру пикантности.