Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Мавры били в колокол на часовой башне – один удар, второй, третий…

Скоро начало представления?

Удары в колокол вместо третьего звонка?

Германтов считал гулкие удары, но сбился со счёта; он обошёл сценический помост с занавесом и кулисами и, держась подальше от Гулливера на ходулях, направился к углу площади, к столикам Quadri…

– А кого там у Floriani, под аркадой, снимают? – его обгоняла разговорчивая русскоязычная пара, знакомая ему по книжному магазинчику, по их уничижительным репликам касательно его не прочитанной ими книги.

– Там Бродский и Рейн, по-моему, попивают кофе.

– Уже лет двадцать как попивают, – рассмеялась женщина, тряхнув головой так, что длинные волосы разлетелись, – никак им не наговориться?

– Больше, чем двадцать, – поправил мужчина, – и никогда уже им не наговориться, никогда.

– Почему?

– Их не отпускают и уже не отпустят вечные темы.

– Ты вчера проходил мимо них…

– Да, вчера Бродский назвал греческие мифы античным сюрреализмом.

– Метко!

– И – не редко! Наш последний нобелевец неиссякаем.

Странный диалог, с запозданием удивился Германтов, ведь беседу Бродского и Рейна отсняли давным-давно и показали по телевизору.

Германтов обернулся – там, под одной из арок, действительно сидели за столиком Бродский и Рейн; освещённые софитом, они отлично выделялись на фоне тёмного арочного провала. А за головами зевак, свидетелей вечной телесъёмки, Германтов не мог не заметить сутулую спину и удлинённый затылок Даньки Головчинера.

– А здесь что снимают, кино? – спросила растрёпанная женщина.

– Заключительную серию «Преступления в Венеции».

– Заключительную? – опять рассмеялась женщина. – Свежо предание. Я-то была уверена, что они никогда не кончат.

Германтов чуть не налетел на карлика, на руке его сидел попугай.

Германтову показалось, что этого карлика с попугаем он уже где-то видел; и в этот же момент попугай взлетел.

– Правда, что в последней серии снимется… ну как его? Тот, который в Голливуде человека-паука сыграл?

– Говорят, клюнул на бешеный гонорар, – пара прошла к столику, а Германтов, интуитивно выбирая меж свободными столиками тот, который мог бы его устроить, дивился свойствам розовой подсветки, излучаемой фонарями. Такая плотная, словно бы сгустившая воздух, словно равномерно заполнившая законсервированными молекулами заката всю площадь, как трапециевидный сосуд, подсветка эта – сплошную упругость её он не без радостных усилий преодолевал – ещё и нежно накладывалась на испещрённые бессчётными арочками стены Прокураций, слегка темневшие кверху, к звёздной черноте неба, хотя и графично выделяясь на его фоне розовыми зубчиками надкарнизных деталей. На лицевом же фасаде собора розовая подсветка и вовсе воспринималась как раз и навсегда подкрасивший мозаичную, лепную и резную узорчатость и даже пропитавший все эти муар-камни закатный отсвет.

– В Венеции всё, – забавно повертела растрёпанной головой, – немного бутафорское, правда?

– Правда, но хорошо, что – немного.

Вечный закатный отсвет на вечном празднике?

Прощальный отсвет – знак светоцветовой пограничности как венецианского постоянства?

Германтова окутывала текучая розовая среда, он ощущал её розовые касания лбом, щеками, на губах его оставался привкус сладковатого морса – он преодолевал эту эфемерную упругую среду, плыл сквозь розовый, прикидывающийся материальным, свет. Он уже выбрал столик – чуть в стороне от тихонько пиликавшего оркестра; были и ещё свободные столики, но почему-то он выбрал этот…

И почему-то бритоголовый мужчина и длинноволосая растрёпанная женщина, те, что были, судя по их отрывочным репликам, не чужды искусству и чей странноватый диалог, пересекая площадь, он невольно подслушал, решили поменять столик, пересели поближе к Германтову.

И – не совпадение ли? Не переместила ли судьба или, если угодно, порученец её, аноним случай – вслед за перемещением сюда самого Германтова – драматичную игру совпадениями со Словенской набережной сюда же, на Пьяццу? В трёх столиках от столика, непроизвольно выбранного Германтовым, сидела Ванда, задумчиво вглядывалась в экранчик изящного айфончика, ей как раз подносили кофе и блюдечко земляники со взбитыми сливками. Однако сидела Ванда к Германтову спиной, не удивительно поэтому, что он на неё не обратил внимания.

И конечно, не обратил он внимания на двух горбоносых боснийцев – албанцев? Кавказцев? – которые уселись по-соседству с Вандой, за столиком под большим зонтом, делавшим их почти невидимыми.

Мало этого: ещё и Бызова приближалась, и, шагов на десять поотстав от неё, не замечая её, – Загорская… Да, всех в этот час Пьяцца манила, а едва ли не все кофеманы смещались к Quadri, так как близ вековечного конкурента Quadri, у входа во Florian, была суета сует телесъёмки – почти вплотную к столику, за которым оживлённо беседовали, забыв о чашечках кофе, Бродский и Рейн, стояла включённая камера, толпились зеваки, но – сколько можно? Даже Данька Головчинер, глаз не сводивший со своего кумира, хотя Головчинер – и в телевизоре, и в сети – многократно просматривал-прослушивал эту высокую беседу под исторической аркой. Но даже Данька готов был уже отвести преданный взгляд свой от витийствующего поэта… Короче, Даньке тоже захотелось кофе.

Очередной акт комедии положений и – комедии ошибок?

Да-да, и заодно – трагикомедии ошибок?

Ведь если бы Данька чуть-чуть хотя бы поменял направление, а Ванда бы обернулась, весь ход событий бы изменился…

Да, подтверждаем – весь ход событий бы изменился…

Ну а Германтов тем временем усаживался за столик; он, правда поморщился, услышав родную речь – неподалёку шумела русская компания, но…

Но была и – тоже неподалёку – компания с прекрасно, со вкусом одетыми и ухоженными жемчужно-бледными женщинами, явными венецианками. Они здесь, в кафе, судя по всему, принимали иноземных гостей. Ниспадали голубые и бирюзовые ткани, расшитые серебристые шали; доносился тонкий аромат духов.

Очень мило допела неаполитанскую песенку молодая певица, скрипки оркестра запиликали что-то плаксиво-цыганское.

Удачная позиция: он и фасад Прокураций видел, и кокошники и стрелы собора, мерцавшего в розовом свечении, и людской круговорот на паркете площади, и даже – с угла – помост со стареньким бархатным занавесом.

– Они, – донёсся голос растрёпанной женщины, – не только из популярных площадных комедий дель арте что-то сыграют, покажут ещё и сценки из «Гамлета».

– Кто они?

– Питерские студенты, из Театральной академии.

– Откуда ты знаешь?

– Афишу видела.

– «Гамлета» тоже представят как площадную комедию?

– Почему нет? В балагане всё возможно.

– Завтра они же сенсационное продолжение «Чайки» выдадут.

– В чём сенсация?

– Треплев раздумает стреляться, а Тригорин утонет в озере при ловле рыбы…

– Утонувший Тригорин – это находка, а вот незастрелившийся Треплев – совсем уж грустное будет зрелище.

– В балагане же всё возможно.

Ну да… Прохаживался Гулливер в парике с седыми буклями, в тёмно-зелёном кафтане, на ходулях, в одной руке он держал на палочке афишку представления, а в другой – крохотную чашечку кофе, к которой картинно прикладывался губами.

Ходячая реклама и спектакля, и Quadri?

И как не спотыкался? В ходулях потешно путались карлики.

Звучала музыка.

– Вот и атмосфера, густая-густая, хоть ножом режь, – сказал себе Германтов и снял с плеча сумку.

В этот момент Вольман подлетал на глиссере по отблескивавшей сталью воде к гостиничному причалу у коробчатой махины «Хилтона-Киприани».

Благодушие, внушённое отменным виски, испарялось, засосала в груди тревога: опять он ругал себя за то, что неосторожно связался с рутинным аукционом, опять думал об угрозах Кучумова.

– Да, вот и атмосфера, – повторил Германтов и удовлетворённо потянул носом: и тут пахнет кофе, ванилью, жареным миндалём.

Да ещё – тихая мелодичная музыка, профили утончённых венецианок, еле уловимый аромат духов.

Уют и покой.

Хорошо!

– Здесь, говорят, в последнее время вместо моцартов с гайднами и венских вальсов русско-советские песни наяривают.

– Почему нет? Русские идут, растёт спрос.

Взяв за кружевную спинку, пододвинул невесомое пластмассовое креслице, сел. Официант в белом поднёс карту, а Германтов, не заглядывая в меню, попросил сразу принести минеральную воду, кофе и миндаль. Радостно – вот и атмосфера, вот и атмосфера! – вытащил ноутбук из плоского накладного кармана сумки… Хлопок: лопнуло стекло софита, посыпались осколки, но оркестр играл, и Германтов с какой-то безучастностью улыбнулся – всё вокруг принадлежало ему, и спонтанный спектакль в многолюдном этом зале под открытым небом ставился для него одного, ну а стёкла в его зрелищном владении, пусть и разбиваясь, могли разбиваться лишь к счастью.