На сопках маньчжурии - Павел Далецкий

— И здесь не проехать, — говорит возница. В голосе его опасение. Это «свой» возница, он все понимает, Цепочка полицейских преградила улицу, полицейский рысцой направляется к подводе.

— Что в ящиках?

— Машинки Зингера, ваше благородие, — говорит солдату Епифанов — и ладонь за пазуху, чтобы показать документы.

Полицейский машет рукой.

— Ладно! Но куда прете? Назад!

Возница идет рядом с подводой. Он хорошо знает город, но единственное, что сейчас остается, — это кружить по улицам.

А по улицам бегут, бегут, стучат в ворота, рвутся в подъезды… Дворники бьют кулаками в грудь, сапогами в живот, даже женщин, даже девушек!

У Кати в глазах туман, она думает: я сейчас застрелю «его»!

Рука ее опускается в карман.

Но Епифанов хватает ее за кисть, глаза его прожигают девушку.

Она глубоко вздыхает и приходит в себя.

Кружа по улицам, подвода к двум часам дня выехала на площадь. Здесь к ограде городского сада еще жались кучки демонстрантов.

И в это же время на площадь, окруженный полицейскими, выехал один из организаторов бойни, полицеймейстер. Гнедые лошади несли коляску; положив ладони на эфес шашки, он посматривал по сторонам. Десятки убитых и раненых лежали на мостовой.

К ограде сада ползли раненые — юноша и девушка; по пятнам крови на пальто Катя поняла: девушка ранена в живот, рана смертельная, если не принять мер вовремя.

Катя бросилась к раненой, разорвала на бинты свой передник и не заметила, как около нее остановилась коляска.

Полицеймейстер привстал:

— А вам, барышня, кто позволил перевязывать бунтовщиков?

Катя увидела темное лицо с сизоватым нависшим носом, жеваные усы, прочла ненависть в черных глазах и, не отдавая себе отчета, выхватила из кармана револьвер.

Она не успела выстрелить, городовые набросились на нее, вышибли из рук оружие, повисли на руках… Полицеймейстер расстегнул кобуру, вынул револьвер, прицелился, дважды выстрелил…

Стрелял по Кате в упор, но не попал. И сейчас же после выстрелов городовые стали бить ее кулаками, сапогами, она потеряла сознание.

Очнулась на полу полицейского участка. Тусклое оконце, сумерки… повела губами, резкая боль пронизала ее: губы были разбиты и вспухли так, что ими нельзя было пошевелить.

Постепенно боль проснулась везде: ныло разбитое лицо, правый глаз не открывался, ноги, руки, живот — все ныло, саднило, болело, ни к чему нельзя было притронуться.

Она обнаружила, что она полуголая, пальто отсутствовало, от блузки остались клочья, верхняя юбка сорвана, нижняя разорвана пополам…

Стемнело. Скрипнула дверь, вошел полицейский офицер, чиркнул спичкой, поднес к лицу.

— Эк разукрасили тебя, красавица! — нагнулся и плюнул в лицо.

Ворвались трое околоточных:

— Вот стерва, вздумала стрелять в нас!

Заплевали ее.

Она была безучастна к тому, что происходило, как-то отошла, отделилась от физической боли; сейчас она решала вопрос: она везла оружие, и вдруг забыла про это важнейшее поручение, не преодолела гнева. Как это случилось?

И вместе с тем Катя чувствовала правду в своем поступке. Правда заключалась в трех словах: душа не вынесла!

Враги издевались над ней до глубокой ночи. Только один городовой — старик, с седыми бакенбардами, сказал сочувственно:

— Эх, барышня, куда это вас занесло?.. С револьверами да в убийцы! Вам бы детей растить.

Она взглянула на него с благодарностью.

Утром ее вывели во двор, в чем она была: в нижней юбке, разорванной пополам, в блузке, от которой не осталось ничего. Она не могла смотреть на свет и невольно подняла ладонь к глазу.

— Стоять смирно! — рявкнул околоточный и отдернул ее руку.

На дворе в две шеренги стояли дворники, которые должны были опознать ее: кто она и где проживала в Минске?

Бесчисленное число раз проводили ее перед рядами, но никто не опознал ее.

— Не здешняя? — допрашивал полицейский офицер.

Катя молчала.

В тюрьму повели вечером. Падал мокрый снег. Было холодно, но ей было все равно. Вели ее посреди улицы, конвойные шли с факелами: боялись нападения революционеров.

В тюрьме неожиданно обошлись по-человечески. Надзиратель, принявший ее от полиции, сказал:

— Вы, говорят, два дня ничего не ели… Сейчас вам подадут чай.

Катя не поверила спокойному, участливому голосу. Но голос был искренний.

«Сейчас мне подадут чай!»

И чай действительно подали: два стакана с сахаром и большую французскую булку! Когда Катя сделала первый глоток, он обжег ее и вместе с тем принес невыразимое блаженство! Какое, оказывается, счастье — пить чай!

На душе стало спокойно. Она поступила опрометчиво, но разве могла она поступить иначе! Товарищ Антон, Маша… дорогие мои…

Провели через внутренний двор; кругом железные калитки, щелкают замки, в высоких корпусах светятся все окна, арестанты переговариваются громкими голосами, гулко звучат голоса в каменном мешке. Тут свои! Катя сразу почувствовала облегчение: кончилось одиночество, тут свои! Будь что будет! Она не боится ничего! Она примет все.

Камера небольшая, полукруглая. Окно. На подоконник можно встать! Узенькая кровать, фонарь на стене, лампа на столе, круглая железная печь у двери — ого, теплая! Полный комфорт, даже не ожидала.

Улеглась на койку, вытянулась.

Спала без снов и, когда проснулась, почувствовала, что отдохнула.

Ничего, Катя, ничего! Взобралась на подоконник. По двору прогуливаются цепочкой телеграфисты! Это те, которые в начале забастовки рубили телеграфные столбы, рвали и путали провода…

Вторично она в тюрьме, Но тогда все было по-детски невинно; в чем тогда могли ее обвинить? Окончила гимназию и живет в казарме — значит, сочувствует бунтовщикам. Вот и все обвинение.

Через несколько дней Катю отвели в контору: приехал полицеймейстер.

— Эта? — спросил следователь.

Полицеймейстер опознал Катю, и она опознала его. На всю жизнь запомнила она лицо с совиными глазами, с носом, тяжело нависшим над губами.

— Стреляла в вас трижды?

— Трижды!

«Разве я стреляла? — удивилась Катя. — Я же не успела выстрелить!»

Ночью она проснулась от стука в стене: тонко, отчетливо выстукивали слова.

— Не падай духом. Катя… Я уже начал соображать насчет побега… Бежал из той тюрьмы, убегу и из этой… Убежим, Катя, не падай духом!

— Епифанов, я не падаю духом… Откуда ты взял? Я даже счастлива; я поступила глупо, но честно… Меня, наверное, примут за эсерку…

Чтобы не было провокации, придумали пароль «Боже, царя храни!»

В течение трех дней Епифанов не отвечал на позывные. Перевели его в другой корпус или в другую тюрьму? Сразу стало одиноко. Наконец все разъяснилось.

Тюремщики решили разделаться с Епифановым без суда и для этого пустили среди уголовных слушок, что Епифанов — член рабочей дружины самозащиты и что он не столько бил полицейских, сколько ловил и расстреливал воров. Епифанову дали прогулку в одно время с уголовными. Те бросились на него и избили так, что он должен был умереть, — но Епифанов не умер, сейчас он в больнице и поправляется.

Проклятие провокаторам! Все остальные дни Катя жила тревогой за Епифанова: ведь когда он поправится, палачи снова натравят на него уголовных!

Но произошло то, чего никто не ожидал. В тюрьму сел главарь бандитского мира Павка Грузин; он увидел Епифанова, когда того переводили из больницы в камеру, и узнал его: тот самый человек, который однажды на юге вырвал Павку из рук полицейских!

— Кто тронет Епифанова, будет иметь дело со мной! — предупредил Грузин.

Павкины слова пронеслись по уголовным камерам и сделали Епифанова человеком, за благополучие которого отвечали теперь все уголовники.

«Господи, — думала Катя, — как все это удивительно!.. Епифанов! Дорогой мой Епифанов!..»

Она стояла на подоконнике, надзиратель со свинообразным лицом грозил ей кулаком и показывал на револьвер, висевший у него на боку:

— Я тебе постою! Скоро тебя повесят! Пяти дней не проживешь! Поняла? Будешь знать, как стрелять в нас!

Через пять дней? Глупости!..

Но вдруг поняла, что она в самом деле на пороге чего-то огромного, неохватимого, к чему революционер должен быть готов ежедневно, ежечасно.

И задумалась о жизни так, как не задумывалась никогда. Раньше все было некогда, горела на работе… то надо идти на кружок, то переписать прокламацию, то распространить листовку, то завязать связь.

Если через пять дней?!

Держали ее и Епифанова без прогулок, без бани. Страшно захотелось на воздух; легкий здоровый морозец, светит солнце, небо легкое, зимнее, голубое. «Что такое мир?» — подумала она с некоторым удивлением, потому что никак не могла в эту минуту совместить красоту мира и необходимость в этом мире борьбы и смерти. Загадка, которую тщетно в течение веков пыталось разрешить человечество и каждый человек в отдельности.