Германтов и унижение Палладио - Александр Товбин

Палладио (тихо-тихо). Что это?!

Веронезе (так и не отдышавшись ещё, не распрямившись). Что это?!

Германтов (с напускным спокойствием). Город.

Палладио-Веронезе (в один голос). Город?!

Хитрец Германтов выбрал, слов нет, восхитительную городскую панораму, снятую с птичьего полёта, восхитительную и, уж точно, невиданную, – густо-синяя невская ширь, мосты, золотой купол, шпили.

Палладио (медленно приходя в себя, растерянно). Город невиданной красоты, – чей это город?

Германтов (с напускной небрежностью). Святого Петра.

Веронезе (выдохнув наконец). Трудно не признать, что вы, друг мой, о многих исторических фактах осведомлены, но в очередной раз не заблуждайтесь, город Святого Петра, – Рим.

Германтов. Это новый, северный и молодой Рим, – Святому Петру достало нового вдохновения.

Веронезе (глядя на экран). Скажите, не в этом ли чудном городе жил поэт, о котором нам так взволнованно рассказывал сегодня старый экскурсовод?

Германтов. В этом.

Веронезе. И почему же он покинул город?

Германтов. Его, неугодного правителям, изгнали.

Веронезе. Как Данте?

Германтов (кивая). Экскурсовод вам читал стихи?

Веронезе. Непрестанно читал, и тоже взволнованно, но для меня стихи те – чересчур мудрёные, и дантова благозвучия мне не доставало в них.

Палладио. И мне.

Однако Палладио и Веронезе уже вновь вперились глазами в экран, – дивное полноводное зрелище с невским ветром лишало их дара речи, и Германтов, словно убоявшись, что зрелище это каким-то роковым образом силы судьбы могут и у него, с детства владевшего им, отнять, не стал отвлекаться, не стал обращать внимание своих собеседников на Бродского, сидевшего в компании Рейна по другую сторону площади, за столиком Florian, нет, – Германтов, разгоняясь, больше не давал титанам опомниться, он не желал терять времени: только вперёд.

Что тут началось!

Резко поворачивая ноутбук экраном то к себе, то к ним, жаждавшим ничего не упустить в развёртывании фантастичного зрелища, Германтов отправил Палладио и Веронезе на прогулку по Санкт-Петербургу, о, Палладио и Веронезе, как нетерпеливые дети, толкались, сталкивались головами перед экраном, ещё бы, – Германтов был отличным экскурсоводом, он не сбавлял темпа, куда там, пальцы его всё быстрее и азартнее бегали по клавишам, выдёргивая из электронной памяти самые эффектные кадры. Поворачивая ноутбук экраном туда-сюда, он показывал им всё то, что и сам любил: и петровское барокко, и классицизм – в промежутке между двумя россиевскими арками он и им позволил заглянуть в сакральное окно в небо, – и – потом – модерн, чрезмерно их удививший, – как подробно он показывал им модерн! – а в заключение скачкообразной видеопрогулки плавно повёл вдоль Мойки, от истока её у Михайловского замка – к Пряжке… Ошеломлённые, они молчали весь извилистый путь по гранитному берегу с чугунной оградой, и только у арки Новой Голландии Веронезе нашёл в себе силы молвить: как в Риме.

Тут и Палладио неожиданно воскликнул: вы ошиблись, это никак не может меня унизить, никак, напротив, – я испытываю чувство полёта!

– А это? – тут же нашёлся Германтов, поочерёдно отправив на экран унылые фрагментики Купчина и Ульянки…

Веронезе опять задохнулся и отвёл глаза от экрана, а у Палладио лицо почернело, зодчий схватился за голову.

Веронезе (пытаясь всё же порассуждать с самим собой). Весь ужас в том, что одинаковое повторяется безмерно…

Германтов захотел разрядить обстановку и позволил себе обратиться к Веронезе с шутливым упрёком: Паоло, ваш великий соавтор вполне закономерно впал в прострацию, увидев этакое на экране, но почему же вас смутила множественность упрощённых и одинаковых домов-брусков, вы ведь и сам-то написали на необъятных своих полотнах немало одинаковых, – типовых, как говорят теперь, – блондинок…

Веронезе (шумно выдохнув, с облегчением и весело, так, что озорные морщинки запрыгали вокруг рта). Разве все блондинки – не одинаковы?

Мило.

Но разрядка-разрядкой, а…

– А не угодно ли вам после справедливого негодования от массовой утилитарщины, ужаснуться утончённой художественностью?

Не дожидаясь реакции на свой вопрос, Германтов уже показывает им Райта, Гауди, Лидваля, но пока всё пристойно, что-то больше нравится, что-то меньше… – Палладио то обмякает, то напрягается, в глазах, – то взволнованный блеск, то удивление, то уныние; и тут-то Германтов выводит на экран скандальный конкурсный проект Мариинского театра, выполненный калифорнийцем-Моосом и названный им композицией из стеклянных мешков с мусором.

– Что это?! – панически, в один голос.

– Театр.

– Какой театр?! – в один голос.

Германтов (невозмутимо, с лёгким зевком). Оперный.

Палладио (запинаясь, будто бы впал в заикание и теперь с трудом произносил слова). Петровское барокко, классицизм, и даже, по названию вашему, модерн, и даже, судя по всему, ценимые вами Райт, Гауди, Лидваль, безрассудными, не чтящими ордер, талантами своими новую сделавшие историю, – старательно повторил имена, – по крайней мере мне при вашей помощи понятны, а этот ужас как у вас теперь зовётся?

Германтов. Деконструктивизм.

Веронезе. Что за деконструктивизм?

Германтов. Это стиль, оперирующий образами разрушительных сил.

Веронезе. Образами, – наоборот?

Германтов. Почему же – наоборот?

Веронезе. Приучен я к искусству созидания, мне чужды разрушительные силы.

Германтов. Пусть так, если угодно вам, – антиобразами.

Веронезе. Анти? Впрочем, – опять замахал рукой, – не надо мне ничего объяснять, бесполезно.

Палладио (опять схватился за голову, застонал). Бедный, бедный Витрувий.

Громкие аплодисменты; наверное, – не оборачиваясь, подумал Германтов, – Гамлет ловко прокалывает шпагой спрятавшегося за ковром Полония.

Веронезе (не без иронии). Вложите шпагу в ножны, драчливый друг мой, хватает нам уколов! Но с высоты своего положения, вы, властелин веков прошедших, ответьте мне, – не вдаваясь в объяснения, ответьте, – правда ли то, что только что вы нам показали, или кошмарный вымысел этой чудодейной машины? – постучал пальцем по крышке компьютера.

Германтов (как бы заранее извиняясь). Правда.

Веронезе. Но по какой причине столь ошеломительная правда победила все высокие обманы?

Германтов (прислушиваясь к декламации на сцене-помосте и расплываясь в улыбке). Распалась связь времён.

Веронезе. По слогу судя, принц датский снова, – он не глуп!

Германтов (энергично кивая). Ещё бы!

Веронезе (смеривая Германтова взглядом, как бы оценивая). В отличие от вас, мой велеречивый друг, принц в одной фразе многое объяснил, – распалась или порвалась связь, и поколение за поколением взялись на скорую руку связывать-перевязывать разные времена; ну а вы уже сподобились жить в этих разных временах, сразу во всех, вы их будто бы перемешиваете, вы ими, всеми вместе, уже естественно дышите и заодно, – словно играете ими в воображении, вам даже эту неменявшуюся прекрасную площадь удаётся заполнять разными временами… (Палладио, повернувшись к Веронезе, не без удивления выслушивал философическую тираду). – А мы, я и Андреа, жили в своём единственном родном времени, только – в своём, будучи уверенными, что и время наше, как и другие времена, в подлинностях своих не повторяются. Не благодаря ли такой уверенности сделанное нами – нельзя превзойти? И не поэтому ли вы из разорванного и раскромсанного своего мира, где перемешанные разноцветные времена превращаются в серое безвременье, смотрите на нас, цельных, искренне-верных своему веку, с почтением и даже – с завистью и подобострастием?

Германтов (в смятении). И поэтому, поэтому тоже…

Язык заполнял рот, мешал ему говорить.

Веронезе (колюче глянув в глаза). И что же, красноречивый друг мой, поделываете вы в нашем, моём и Андреа, времени?

Германтов. Ваше время – стало моим, я его обновляю и омолаживаю, обогащаю его частицами своего времени.

Веронезе (поморщившись от германтовской болтливости). Вы снова заблуждаетесь, мой самонадеянный друг, – у каждого времени своя тайна, которая неделима, которая своими частицами не разбрасывается, а чуждыми частицами не обогащается.

Германтов, избавившись от минутного смятения, уже был доволен, что будто бы играя в интеллектуальные поддавки, вынудил Веронезе развязать язык.

Веронезе. Мой путь с его блаженствами и муками пройден давно, мне надоело упиваться славой, но неужели упования стольких, творивших после меня, век за веком вели в тупик безверия и скуки?