Время больших отрицаний - Владимир Савченко

…Само собой, что, как и большинства мальчишек, он относился к окрестным садам, огородам, баштанам как к своим, кои непонятно почему опекают другие люди, а иной раз и с собаками. В этом была своя логика: там растет и созревает то, что УРОДИЛО. А это, как говорится, от бога, от природы. Не уродит — не достанется и им, утратят гораздо больше, чем возьмут с огородов и садов мальчишки. А коли уродило, зачем глотничать.

Это возрастное и это проходит. Но было у него кое-что и посерьезней. В том проклятым 46-м, когда всюду НЕ УРОДИЛО. Год сей, если смотреть широко, наилучшее доказательство, что никакого бога нет и никогда не было. Люди страшным напряжением сил и страшной ценой отстояли себя в навязанной им войне. Вдов и сирот десятки миллионов; инвалидов, калек столько же. Страна в развалинах. И в первый послевоенный год по тем самым местам, кои опустошила война, «награда» от бога: засуха, голод, новые смерти.

Киму (так его звали в детстве) 12 лет; на детскую карточку давали 200 г хлеба. И приварка к этому хлебу почти нет. Котлетки из картофельных очисток чуть ли не лакомство. А 12 лет это возраст, когда растут. Расти совершенно не из чего. От голода шатало. Поднимал из тротуарной грязи рыбий хребет — пожевать.

И стал красть. Нашел свою, как сейчас сказали бы, нишу, узкую специальность: гирьки. В магазинах — то есть у продавцов, людей далеко не нищих, которым было что взвешивать и что продать. Их он сбывал спекулянтам с весами на базаре. За 3–5 рублей. С учетом, что на том же базаре буханка хлеба шла за 100–120 рублей, не деньги. Но можно купить кусочек «макухи»: жмыха подсолнечника, из которого отжато масло. Кусочек сей можно было долго сосать, обманывая голод; а когда размокнет, то и съесть.

Климов не любил вспоминать тот год; только в нынешней ситуации, когда вокруг прибавилось голодных и нищих, ассоциативно вспомнилось. Как-то оказавшись на Катаганском базаре, увидел и ту «макуху»: ее, мелко покрошенную, продавали ведрами — для скота. Для пробы взял кусочек, положил в рот — и тотчас выплюнул: вкус был отвратительный. А тогда слаще ее ничего не было.

…Однажды его поймали. Повели в милицию. Он вырвался и убежал. Это было весной 47-го, страшная зима с опухшими и трупами в домах минула. Пошел щавель на лугах, съедобные корни тростника, крапива, какие-то пойманные в реке рыбешки… выжил. Уцелел, как до того в бомбежках.

Но на всю жизнь осталась память, как вели. Если б не вырвался и не убежал, колония — и получился бы из него не астрофизик, близкий к звездам человек, а вор. Может быть, даже «в законе». И уж наверняка с применением технических средств.

…И даже мастерски наведя НПВ-луч — своей же оптикой — на цель, не мог нажать нужную кнопку на пульте. Чувство омерзения дрожью проходило по спине. Нет. Тогда он был голодный щенок, а сейчас… нет.

При всем том именно Климов оказался первозачинателем, можно так сказать, душеспасительных диалогов по НПВ-лучу, отражаемому от облака. На прямых лучах они такие вообще не практиковали, брали без лишних разговоров.

Это произошло в первый же день отработки идеи Любарского отражения НПВ-луча от облаков, в Институте, между зоной и башней, на выносной площадке внешнего слоя ее с громким названием Внешнее Кольцо. Здесь, на краю, над проволочной оградой, было К4 — и окрестный мир заваливался вниз. В том числе и кучевые облака в синем небе. Климова это смутить не могло, он через Ловушку — «максутик» из спасенных от свалки телескопов направил пробный обволакивающий НПВ-луч на ближайшее крупное облако, темноватое в середке со снежно-белой окантовкой.

…и понял, что попал в его заряженное дно и что идея Варика блестяще верна: в прицельной трубке «максутика» увидел с самолетной высоты излучину реки Катагань, глинистый берег с тальником. Сориентировался: это выше города по течению. Поворотной системой повел трубу и луч к городу, потенциометрами подкручивал на «сближение», на крупный план. Было ощущение бесшумного полета и снижения, как на посадку. Берег реки плыл в окуляре, одеваясь по мере приближения к центру Катагани в бетон и гранит набережной.

Так «приплыл» в городской парк культуры и отдыха им. Тактакишвили, в отдаленную и запущенную его часть, где, по выражению местного сатирика, «культуры поменьше, зато отдыха побольше». По прямой от НИИ до него было километров пять, по лучу через облако все двенадцать.

И там Климов увидел нечто, что изменило ход его мыслей и намерение мирно завершить опыт. От спектрального сдвига зелень парка и трава на лужайке были красновато-лиловые; и человек на скамье отсвечивал теми же колерами. Тем не менее Евдоким Афнасьич его безошибочно узнал: декан физфака (в ведении которого была и обсерватория университета) Самсон Самсонович Бугай, он же «виконт де Бугай», «Самсунг де Бугай». Так его переиначили за аристократизм и снобизм университетские остроумцы — те самые, что ославили и Климова, когда он объявил, что наблюдал вторую М31: мол, это у него спьяну в глазах двоилось.

Их остроту Самсон де Бугай принял вполне серьезно, взял, можно сказать, на вооружение — и пускал в ход, когда добивался скорейшего ухода Климова из КГУ. Сейчас он проводил досуг в компании таксы; та, тоже красновато-лиловая, подметала ушами пыль на аллее, обнюхивала столбы. А Самсон Самсоныч читал журнал; рядом на скамье лежала еще стопка. Можно было различить название «Астрофизический вестник Академии наук». И на странице развернутого, над коим склонил лысину «виконт де Бугай», также Евдоким Афанасьич разобрал крупные литеры шапки «Наблюдения Фантома М31».

— Распротакую мать!.. — сказал он, от обиды забыв, что говорит в микрофон Ловушки. — Теперь он читает. Вникает и верит. Что ж ты, сволочь такая, тогда не верил. Потому что своему Ваньке, фамилия у него не иностранная…

И только заметив, что де Бугай стал замедленно озираться, поднялся со скамьи, он осознал ситуацию. Тогда Афанасьич подкрутил регуляторы мостовой схемы так, что лиловый отлив в раскраске де Бугая, его таксы и предметов исчез, вернулись нормальные цвета и размеры; зато теперь для того, оказавшегося в НПВ-луче, все окрест увеличилось, багрово потемнело.

— Да, это я, Самсон Самсоныч, — произнес Климов скорбным, максимально загробным голосом. — Да-да, с небеси, не откуда-нибудь, вы правильно подняли голову вверх. Здесь у нас несть ни болезни, ни печали, ни воздыхания, Самсоныч… Не выдержав гонений и обид, наложил на себя руки, и взят вот сюда как многострадальный мученик науки… А вот ты куда посмертно попадешь, паршивец, — сменил он тон, — это еще вопрос. Наверно, на самую горячую сковородку. И будешь ее лизать. Ведь в твоих руках все было: признать, заинтересоваться, подключиться… Нет, выжили, выгнали. Приоритет же свой выгнали, всемирную славу!.. Эй! Куда же вы, виконт!