Нюрнбергские призраки Книга 1 - Александр Чаковский

Хессенштайн подумал о Гамильтоне. Похоже, Дитрих недооценивает американцев: выгоду свою они понимают и упустить ее не хотят.

— О русских говорить не приходится, — продолжал Браузеветтер, — Розенберг и другие призывали ненавидеть русских, потому что они русские, то есть по расовому признаку, а ненавидеть их нужно потому, что они коммунисты. Коммунизм — главный враг Германии. И не только Германии! — Браузеветтер на какое-то время умолк, словно хотел подчеркнуть значимость сказанного. — Несомненно, фюрер и его партия всегда призывали к уничтожению коммунизма, но этот призыв иной раз растворялся во множестве других лозунгов: антиеврейских, милитаристских, мистических. Сейчас мы должны сказать: антикоммунизм — вот наша цель. Главная! Только на ненависти к коммунизму может возродиться из праха Германия — четвертый рейх! — Браузеветтер вытер платком лоб.

— У нас, в Баварии, коммунистов не так уж много, — сказал Адальберт, — хотя они, конечно, достаточно сильны в советской зоне.

— А кто мешает нам, истинным немцам, проникнуть и туда? Смотри не только вокруг себя, Ади. Смотри вперед и дальше!

— Ты веришь, что нам удастся взять реванш?

— При одном условии: реванш — это не только возвращение утраченных земель и все такое прочее, реванш означает сведение счетов с коммунизмом вообще. Будущее за нами, Адальберт!

Пока Хессенштайн шел домой, воодушевление, которое охватило его после беседы с Дитрихом, сошло на нет, опять подступили тревога и уныние. Итак, «Нибелунги» оказались несостоятельными, налета на Дворец юстиции не будет, по крайней мере в ближайшее время. Почему же усилили охрану здания? Неужели виной всему случайно оброненная им, Адальбертом, фраза?

Этот Гамильтон, несомненно, разведчик, и притом кадровый: очевидно, занимает довольно высокий пост. Под крышей армейской газеты мог скрываться резидент или хотя бы его представитель. Откуда он знает, что делал Адальберт в Берлине? От патера? Где он теперь, патер? Затерялся в сегодняшней неразберихе, уехал в свой Ватикан? Адальберта по-прежнему возмущало предложение Гамильтона. Как все просто на сторонний взгляд: бросить дом, родину, опустить руки. Подумать только: Южная Америка! Это невероятно! Расплатиться за это бесценными записными книжками, выдать тайну, обладание которой может в недалеком будущем принести огромную пользу рейху!

Да, трезво признавался себе Адальберт, ничтожные «Нибелунги» не помогут возрождению Германии, даже десятки, сотни «Нибелунгов». Движению явно не хватает вождя, не только «Нибелунги» — вся Германия нуждается сейчас в человеке с железной волей. А что если бы во главе организации действительно встал Браузеветтер? А почему, собственно, Браузеветтер? Почему не он сам, Адальберт Хессенштайн, человек, который шагал в ногу с фюрером не один год, хорошо знал его методы завоевания души народа, знал, как было создано гестапо — эта беспощадная удавка на горле каждого, кто не считался с волей фюрера, знал, как наладить связи с фабрикантами и заводчиками, чтобы выкачивать из них необходимые для нацистского государства деньги… Адальберту представилось, что он стоит на трибуне, вытянув вперед руку, и ревущая толпа приветствует его…

А мне предлагают бросить Германию, отречься от нее, с горькой злобой подумал Хессенштайн.

— А я тебя жду, Ади, не могу дождаться, — сказала Ангелика, как только увидела Адальберта на пороге. — Сегодня мы идем в кино. Раздевайся быстрее, поешь, и пойдем. Я уже взяла билеты.

— Что за мысль пришла тебе в голову? — спросил Адальберт, вешая пальто в передней. — Какая картина?

— «Нюрнбергские призраки», — из кухни ответила Ангелика. — Это про суд.

— Я уже видел этот фарс, — угрюмо произнес Адальберт.

— Нет, Ади, ни ты, ни я этого еще не видели! — ответила Ангелика из кухни. — Я прочла в «Нюрнбергер Нахрихтен»: это новая хроника-монтаж — не отрывки, как до сих пор, а весь суд по наши дни включительно. — Она появилась в столовой с подносом, на котором стояли тарелки с жареной свининой, конечно, с черного рынка. Ладно, подумал Адальберт, пойду, назло самому себе пойду, чтобы еще раз увидеть, как уничтожают Германию.

И вот они сидят в темном кинотеатре. Заголовок, титры… На экране — зал, отделанный мореным дубом, на длинном постаменте — судейский стол, за ним расселись могильщики Германии. Русские, англичане, американцы, французы…

Слева от входа — скамьи для подсудимых. Геринг, Гесс, Риббентроп, Кейтель… Их доставляют сюда по одному через подземный ход. Они здороваются друг с другом. По-разному: один подчеркнуто приветливо, другой — с гримасой отворачивается, чтобы не видеть остальных. Солдаты американской военной полиции окружают скамьи подсудимых. Главный обвинитель от Советского Союза произносит речь. Адальберт хорошо знает и эти кадры, и эту речь, успел запомнить и эту резкую, убийственную, как жало змеи, фразу: «Впервые перед судом предстали преступники, завладевшие целым государством и самое государство сделавшие орудием своих чудовищных преступлений…»

«Ложь, ложь! — молча, не разжимая губ, кричит Адальберт. — Впервые было создано великое, могучее государство, тело которого сейчас рвут, как шакалы, пришельцы в иноземной военной форме!»

«Варварская агрессия, направленная на истребление целых народов… Потоки крови и слез… 50 миллионов жизней — вот цена гитлеровских преступлений…» Все это Адальберт уже слышал, он пропускает мимо ушей надоевшие цифры — число убитых, замученных и сожженных, — иногда только мстительно произносит про себя: «Значит, мало, больше надо было!»

Речи обвинителей не производят на Адальберта никакого впечатления, к тому же это явный монтаж, за полтора часа режиссеры вознамерились показать, что происходило на процессе в течение долгих недель. Допросы! Этого Адальберт еще не видел. Ради того, чтобы услышать, что скажут бывшие вожди рейха, стоило прийти сюда. Риббентроп, Кейтель, Кальтенбруннер… Он ждал, он не сомневался в том, что подсудимые, по крайней мере некоторые из них, произнесут не защитительные, а обвинительные речи, как это сделал когда-то болгарский большевик Димитров на процессе о поджоге рейхстага.

Но очень скоро Адальберт понял, что его ожидания напрасны. Казалось, выступают не бывшие вожди, а мелкие чиновники, которые если и были виноваты в чем-нибудь, то только в том, что безоговорочно выполняли приказы Гитлера. Обвинители буквально припирали их к стене, предъявляли стенограммы прежних выступлений, обвиняли их в развязывании второй мировой войны, в истреблении миллионов людей в концлагерях, в десятках других преступлений против человечества. В ответ они твердили свое: «Не виновны». Затаив дыхание, слушал Адальберт допрос Кальтенбруннера, ведь еще не так давно этот человек был его начальством, ни одна акция, касающаяся гестапо, лагерей, не осуществлялась без его приказа; Адальберт едва ли не молился на него, считал образцом национал-социалиста. На вопросы обвинения, имел ли Кальтенбруннер какое-либо отношение к тому, что делалось в доме на Принц-Альбрехтштрассе, в концлагерях, присутствовал ли лично при казнях заключенных, истреблении евреев, он должен был гордо ответить: «Да. Знаю. Имел. Присутствовал. Верил, что поступал в соответствии с долгом, и верю в это сейчас». Но с экрана доносилось другое:

«Было ли вам лично известно или имели ли вы какое-либо личное отношение к каким-либо зверствам, совершенным в концлагерях во время войны?»

«Нет». И так на все вопросы обвинения: «Нет. Нет. Нет».

Один за другим заключенные на разные лады упоминали фюрера — только для того, чтобы свалить на него вину за расстрелы и зверства во всех оккупированных странах. С экрана обвиняемые говорили мало, давались лишь короткие выдержки из речей, но голос за кадром объяснял, что обвиняемый такой-то говорил час, а такой-то — час с лишним.

Появлялись свидетели обвинения, казалось, им не будет конца. Были показаны документальные киносвидетельства, мелькали трупы замученных в концлагерях, валил дым из крематориев… Несколько раз Адальберт порывался встать и уйти, но Ангелика с силой прижимала его колено, заставляла сидеть на месте, шептала ему в ухо: «Ты обратишь на себя внимание. Это опасно, опасно!» Наконец сеанс кончился. В напряженной тишине люди стали покидать зал.

Так же, как и другие, Адальберт и Ангелика шли до самого дома молча.

На ступенях они столкнулись с Гамильтоном — тот как раз вставлял ключ в замочную скважину.

— Добрый вечер, — приветливо сказал Гамильтон, вынимая ключ и вежливо предоставляя Адальберту самому открыть дверь своей виллы. — Откуда так поздно?

— Мы были в кино, — Адальберт пропустил вперед Ангелику и Гамильтона.

— А я, с вашего разрешения, решил переночевать здесь: достаточно провести несколько дней в этом пчелином улье, «Гранд-Отеле», чтобы ощутить всю прелесть покоя в частном доме… Ну, не буду вам мешать. — Гамильтон направился было к лестнице, Ангелика укоризненно взглянула на мужа.