Свечи сгорают дотла - Шандор Мараи

с другом, говорить друг другу нечто бессвязное и неправильное, да, порой мне кажется, они через музыку делятся чем-то неприличным и аморальным. Посмотри на их лица, как они по-особому меняются во время слушания музыки. Вы с Кристиной даже не искали этой музыки — не помню, чтобы вы когда-либо играли в четыре руки, ты никогда не сидел перед Кристиной за роялем, по крайней мере не в моем присутствии. Похоже, стыд и осторожность удерживали Кристину от прослушивания музыки с тобой в моем присутствии. И, поскольку у музыки нет никакого смысла, который можно было бы выразить словами, видимо, она обладает иным, куда более опасным смыслом, раз способна так пронять людей, которых сближает не только музыкальный слух, но кровь и судьба. Ты так не думаешь?..

— Именно так я и думаю, — отвечает гость.

— Это меня успокаивает, — вежливо парирует генерал.— Точно так же думал и отец Кристины, а уж он-то в музыке понимал. Он был единственным, с кем я один-единственный раз говорил обо всем этом, о музыке, о тебе, о Кристине Он тогда был уже совсем старик, вскоре после нашего разговора он умер. Я тогда вернулся с войны. Кристина к тому моменту тоже уже десять лет как была мертва. Умерли или ушли все, кто был для меня когда-либо важен: мать и отец, ты и Кристина. Живы были только двое стариков — няня и отец Кристины. Они продолжали жить с особым старческим безразличием и силой, с каким-то непонятным упорством… как и мы продолжаем жить сегодня. Все умерли, да и я уже был немолод, возраст приближался к пятидесяти, и я был одинок, как дерево на поляне, дерево, вокруг которого за день до войны ураган побил весь лес. Одно только дерево осталось на поляне — неподалеку от охотничьего домика. За четверть века вокруг поднялась молодая поросль. Но это дерево еще из старых, и ярость, имя которой в природе — ураган, выкорчевала вокруг него все, что было ему близко. И дерево это, как видишь, все-таки живо, даже сегодня продолжает жить с огромной и беспричинной силой. Есть ли у него какая-то цель?.. Никакой. Оно хочет выжить. По всей вероятности, у жизни и всего живого нет иной цели, кроме как максимально долго продержаться и затем обновиться.

В общем, вернулся я с войны и поговорил с отцом Кристины. Что он знал о нас троих? Все. И я рассказал ему, единственному, что имело смысл рассказать. Мы сидели в темной комнате, среди старой мебели и инструментов, повсюду — на полках, в шкафу — валялись пачки нот, заключенная в знаки безмолвная музыка, музыка всего мира, набранные на бумаге рев и стоны дремали в комнате, где у всего был такой старый запах, словно из жизни, которая прошла в этой комнате, испарилось все человеческое содержание… Старик выслушал меня и сказал только: «Чего ты хочешь? Ты это пережил». Он произнес это как приговор. И еще как подобие обвинения. Подслеповатыми глазами он всматривался в полумрак перед собой, ему было тогда уже больше восьмидесяти. Тогда-то я и понял: кто что-то пережил, у того нет права выдвигать обвинения. Переживший, выживший уже выиграл свой суд, у него нет права и причины обвинять, он оказался более хитрым и властным. Как мы с тобой, — коротко и сухо заключает генерал. Старики переглядываются, изучают друг друга. — Потом и он умер. Остались только няня, ты где-то на краю света, этот замок да лес. Я и войну пережил, — удовлетворенно замечает Хенрик. — Смерти я не искал, но не спешил в ее объятия: это правда, смысла врать мне нет. Видимо, у меня еще было незаконченное дело, — задумчиво произносит он. — Вокруг умирали люди, я познал все возможные виды смерти и порой поражался разнообразию вариантов; смерть тоже обладает силой воображения, как и жизнь. По подсчетам, в войну погибло десять миллионов человек. Мир вспыхнул; пламя и дым от мирового пожара были такой силы, что казалось порой, будто в нем сгорят все личные сомнения, вопросы и страсти… Но они не сгорели. Даже среди величайшего людского горя я знал, что у меня осталось какое-то личное дело, и потому я не был ни трусом, ни смельчаком — в том смысле, в каком об этом пишут в учебниках, нет, я был спокоен в атаке и в бою, ибо знал: ничего по-настоящему страшного со мной случиться не может. Настал день, я вернулся с войны и стал ждать. Время шло, мир снова вспыхнул, я знал, это тот же пожар, просто он снова начинается… И в моей душе жил все тот же вопрос. Две войны и накопившиеся пепел и угли времени не смогли этот вопрос затушить. Мир опять в огне, гибнут миллионы людей, и в этом безумном мире ты тоже каким-то образом нашел способ еще раз приехать домой с другого берега и разрешить со мной все, что мы сорок один год тому назад решить не смогли. Так сильна человеческая природа: человек не может жить иначе, ему надо ответить и получить ответ на вопрос, который он признал главным вопросом своей жизни. Потому ты и вернулся, и потому я дождался тебя. Может, этот мир идет к концу, — тихо говорит генерал и одной рукой очерчивает круг вокруг себя. — Может, весь свет в мире погаснет, как сегодня ночью в этих краях, — в результате какой-нибудь катастрофы, необязательно даже войны, чего-то еще большего; может, в душах людей повсюду в мире что-то назрело и теперь они огнем и мечом решают и обсуждают то, что раз и навсегда надо решить и обговорить. Многое указывает на это. Может… — отрешенно продолжает генерал свои рассуждения. — Может, та форма жизни, которую мы знаем, в которой родились, этот дом, этот ужин, даже эти слова, с помощью которых мы сегодня вечером обсуждаем главный вопрос нашей жизни, — все это уже в прошлом. Слишком сильно напряжение в людских сердцах, слишком много страсти, жажды мести. Заглянем к себе в сердце. Что мы там найдем? Ярость, которую время лишь приглушило, но загасить ее тлеющий огонь не смогло. Почему мы должны ждать от мира, от людей чего-то иного?

И мы с тобой, мудрые и старые, стоим на пороге смерти и все равно хотим отомстить… но кому? Друг другу или памяти той, кого уже нет больше. Безумные страсти. И все равно они живы в наших сердцах. Почему же мы ждем чего-то другого от мира,