Женская солидарность - Ронда Гарднер

— А может, я хочу нарваться!

— Нет, со мной не хочешь.

Она не ответила, а он, схватив ее руку, прижал к губам. Глядя на его склоненную голову, Энн поняла всю истинность его слов. И еще поняла, что если будет продолжать видеться с ним, рано или поздно за это придется поплатиться.

Они вернулись поздно, и Энн сразу пошла в свою комнату. Как только дверь за Десмондом закрылась, она свалилась на постель. Внизу часы пробили шесть. Вздохнув, она собралась с силами и села. Стараясь ни о чем не думать, она умылась и переоделась. На этот раз она надела совсем другое платье, алого шелка, строгое, ниже колен и закрывающее шею. И волосы причесала по-другому, в стиле более подходящем к платью: распушенные, они золотым облаком свободно падали на плечи.

Не дожидаясь Десмонда, Энн спустилась в гостиную. На пороге она резко остановилась. У винного шкафчика стоял Пол. Сердце ее замерло.

— Хелло, Пол, — хрипловатым голосом произнесла она.

— Ты так рано! Я не… — Он обернулся. — Энн! Я понятия не имел, что это ты. Я думал, это Сирина. Хочешь выпить?

— Да, пожалуйста, мартини.

Он смешал коктейль. Она взяла бокал, попробовала и скорчила гримасу.

— Чересчур сухо.

— Возьми мой.

Она с улыбкой взяла, с трудом сдерживаясь, чтобы не приложить губы к краю, которого он только что касался.

— Как тебе работается с Бектором? — тихо спросил он.

— Хорошо. Он изумительный режиссер. — Она тихонько отпивала из своего бокала. — Я слышала, есть шанс, что твоя пьеса поедет в Нью-Йорк?

— Да, это сейчас проговаривается.

Энн поставила бокал и, подойдя к столику, взяла сигарету.

— Ты прелестно выглядишь на фоне деревянной обшивки, — внезапно сказал он. — И эта красная штука тебе идет.

— Поэтому я ее и купила.

— Ослепить Десмонда?

— А ты находишь, его надо «ослеплять»?

Она выдохнула облако дыма и, когда оно рассеялось, посмотрела на Пола, опершегося на ручку кресла.

— Твой отец настаивает, чтобы мы все пришли в понедельник в «Кипарис» посмотреть тебя.

Энн воскликнула безо всякой наигранности:

— Ни в коем случае!

— Я обязательно приду.

Ее спасло от ответа появление Десмонда, за которым почти сразу последовали Кора и Эдмунд. Они поболтали за коктейлями о том, о сем. Общие воспоминания протянули тонкую ниточку между ними, но она была слишком непрочной, чтобы выдержать внезапное появление Сирины.

Сразу после обеда они вернулись в гостиную, и Сирина, отобрав пачку пластинок, включила проигрыватель. В комнате зазвучала певучая мелодия из «Камелота», а она протянула руки к Полу и позвала его танцевать голосом таким же чарующим и соблазнительным, как и ее фигурка.

Энн встала и неторопливо вышла на террасу. Последовавший за ней Десмонд пробормотал:

— Я думал, что так будет лучше для тебя.

— Страдание полезно для души? — насмешливо спросила она. — Ты это имеешь в виду?

— Спроси меня об этом в конце недели. Сейчас здесь я не хочу спорить с тобой.

— Господи, как подумаю о вечере понедельника!

— Даже лучшие актрисы волновались перед премьерой. — Он встал и протянул к ней руки. — Пойдем потанцуем.

В воскресенье они уехали в Лондон, чтобы успеть к дневной репетиции в «Кипарисе». Весь день и весь вечер Энн работала. Была почти полночь, когда Бектор отпустил их. В лучших театральных традициях — на генеральной все всегда идет комом — все и было не так, как надо.

По специальному распоряжению Бектора Энн провела почти весь понедельник в постели, и родители, поняв, что их присутствие будет только ее нервировать, дали ей возможность уехать в театр, не повидавшись с ними.

Ее уборная была маленькой и холодной. Она, дрожа, надела шерстяной халат и стала открывать сваленные на столе телеграммы. Все слали ей свои добрые пожелания: Кора и Эдмунд, Марти и Пегги, дядя Харви и даже Смизи! Смизи! У Энн дрогнула рука, и она положила телеграмму на стол.

Экономка, должно быть, услышала от Пола, что она выступает сегодня в его пьесе, но сам он не прислал ни слова.

Энн завязала волосы шарфом и взяла гримировальный карандаш. Все время, пока она гримировалась, за дверью слышался усиливающийся шум возбужденных голосов: зал постепенно наполнялся. Она скользнула в свой костюм и пошла постоять в кулисах. Когда бледный как привидение Бектор подошел к ней, она смогла ему улыбнуться.

— Ни одного пустого места, — прошептал он. — И все крупные критики тоже здесь. Это, наверное, работа твоего отца.

— Я боюсь.

— Я тоже, — прошипел он. — Иди и убей их, Энн. Я на тебя надеюсь.

Пол качнулся у нее под ногами, и она пошатнулась. Бектор положил ей руку на плечо.

— Возьми себя в руки. Ты не можешь сейчас упасть в обморок! Твоя реплика.

— Нет, нет, — бормотала она. — Я не могу!

— Ты должна.

Он легонько толкнул ее на сцену. В паническом страхе Энн глянула через ярко освещенную сцену в черноту зрительного зала. Память отказала полностью: она не помнила, что должна говорить. Она не помнила себя. Ее не было.

— Машина гестапо остановилась… — прошипел из-за кулис Арнольд Бектор.

Энн подняла голову:

— Машина гестапо остановилась перед домом, отец… — Слова отчетливо прозвучали на весь театр, и зал, откинувшись в креслах, стал смотреть и слушать.

После первого акта Энн поспешила в свою уборную и заперлась там. Она хотела побыть одна, чтобы окунуться в настроение сцены суда. Ей повезло: она играла в пьесе, которую многие считали шедевром Пола, но только когда произнесла текст роли перед живой аудиторией, ощутила магию этих слов и чувств. Какое значение имело то, что в жизни он капризен, жесток и несправедлив? Человека, который смог написать такую пьесу, можно было судить только по его законам.

Голос за дверью напомнил ей, что антракт закончился. Энн встала, вытерла со лба испарину и уверенно пошла к сцене. Бектор снова стоял за кулисами, но на этот раз она с ним не заговорила. Для нее существовала лишь одна реальность: сцена, превращенная в камеру тюрьмы. Она подошла к жесткой скамье и вытянулась на ней, как раз когда пошел занавес. Никто не двинулся, никто не кашлянул, когда сцена дошла до своего трагического финала.

Это был триумф Энн. Когда стихли ее последние слова, наступила долгая тишина, величайший знак признания актера. Затем весь зал встал, как один, и буря аплодисментов потрясла здание. Снова и снова подымался занавес, шквал за шквалом проносились овации, пока наконец только исполнение гимна смогло их прекратить и позволить актерам уйти со сцены.

В своей уборной Энн не могла пошевелиться из-за набившегося народа. Все пришли за кулисы поздравить ее. Все, за исключением человека, который значил больше всех. К ней подошел отец и со слезами на глазах поцеловал.