След грифона - Сергей Максимов

Действительно, Суровцев, с детства отличавшийся бледностью, в этот волнующий для него момент был крайне бледен.

– Есть и еще одно обстоятельство. Военная карьера у вас складывается весьма успешно, и я хотел бы вас сразу же предостеречь насчет того, что вашу радость от заслуженных наград разделят не все окружающие. Вы уже не мальчик и должны понимать, что причиной такой нелюбви и ваш фронтовой опыт, которым, к сожалению, обладают не все офицеры, а также ваша фамилия. С сегодняшнего дня я устным приказом запрещаю обращение к вам как к Мирку. И не возражайте, – закусывая, продолжал генерал. – Мне виднее.

– Ваше превосходительство, Александр Николаевич, позвольте вас еще раз поблагодарить за столь живое участие в моей судьбе.

– Вы закусывайте, закусывайте. Не стоит благодарности. Это мой долг. Хотя не скрою, что уважаю и по-братски люблю вас. Вы, если хотите, живое воплощение моих представлений о современном молодом офицере. Во-первых, умница. Во-вторых, человек храбрый. Скромны и в меру честолюбивы. Ровно настолько скромны, насколько это необходимо для человека военного. Ваша недавняя провинциальность – даже она – также в известной мере приятна. Нет этой столичной развращенности. Я покровительствую вам и считаю это естественным. Вот Владимир Федорович все сетует на евреев за их приверженность к соплеменникам, а сам помог он кому-нибудь из своего окружения?

– Что-что, а своего собрата еврей будет тащить за уши. И, будьте уверены, протащит даже в Синод Русской православной церкви.

– Да не о евреях я. О нас, многогрешных.

– Надо признать, что в этом вопросе я свинья-свиньей. Я уже и сам чувствую, что в последние годы только то и делаю, что выискиваю всякую пакость. И сам себя спрашиваю: «А зачем я это делаю, если мне это поперек души?» Ты прав, никому я не помог. Скорей бы на фронт!

– Ты становишься похож на чеховских сестер. Только вместо «в Москву, в Москву» говоришь «на фронт, на фронт». И потом... Почему я считал для себя принципиальным помогать своему крестнику? «У тебя, Додя, – говорит какой-нибудь Мордахей сыну, – могут все отнять. Но никогда не смогут отнять знания и ремесло. Так приобретай их». Так учат в еврейских семьях. И правильно делают.

– А не потому ли капитан такой целеустремленный, что наполовину немец? – вдруг воскликнул Джунковский.

– А это ты у него сам спроси. Хотя он немец намного меньше, чем ты поляк.

– Скажите, капитан, что вы об этом думаете? – действительно спросил Джунковский.

Еще не привыкший к новому званию Суровцев вздрогнул от неожиданности. Не сразу ответил. Ему пришлось думать, уже отвечая на вопрос. Он и сам не знал, почему имел такую тягу к знаниям, но точно не потому, что чувствовал в себе присутствие немецкой крови.

– Я русский. Наверное, поэтому не смогу по-немецки четко объяснить. Присутствие в себе немецкой крови я ощутил на фронте и вот теперь, когда был в Германии. Но ощутил я это как-то по-русски. И на фронте, и сейчас я чувствовал, что понимаю немецкую логику, но, принимая ее, поступал ей вопреки. Поступал и поступаю, как может поступить только русский. Так, чтобы противник не мог понять моей русской логики. И потом... Сейчас стало модно причислять себя к тем или иным политическим течениям. Даже в армейской среде появились конституционные демократы.

– То ли еще будет, – перебил его Джунковский. – И социал-демократы того и гляди, подобно вшам окопным, заведутся.

– Продолжайте, – покровительственно оградил своего крестника от Джунковского Степанов.

– Перефразируя вас, ваше превосходительство, и премьера Столыпина, сказал бы, что я русский империалист. И все, что вредит империи, вредит мне.

Джунковский громко захохотал:

– Ай да капитан! Ай да умница! Смело! Весьма смело! Это ж надо придумать! Сейчас даже монархистом быть зазорно, а он, видите ли, русский империалист!

– Вы шутите? – озадаченно спросил Степанов.

– Я считаю, что любая нация стремится создать империю. Взять тех же поляков. Ну какого черта они столько веков твердят о Польше от моря до моря? Между тем настоящих империй было и есть не так уж много. Наша империя насчитывает примерно десять веков истории. И должен заметить, что расширялась она, руководствуясь понятием активной обороны. Нам всегда было не до заморских колоний: свое бы отстоять да к морям выйти. Я вам даже больше скажу, – то ли в шутку, то ли всерьез продолжал Суровцев. – Я и национальность свою определил для себя несколько необычно.

– Как это? – озадаченно спросил Джунковский.

– Я русский офицер!

– Интересно, – наполняя рюмки коньяком, произнес Степанов.

Рассказа о поездке Сергея в Германию не состоялось. Вошла Степанида и прямо от дверей объявила:

– Ваше превосходительство, Александр Николаевич, к вам еще гости. Просили доложить о себе.

– Кто? – удивился Степанов.

– Их превосходительство барон генерал-майор Маннергейм!

– Так зови. Чего ты стоишь? Оцените, господа, – обратился он к присутствующим, – как моя экономка сведуща в воинских званиях!

– Они приказали прежде доложить.

– Зови, тебе говорят, – пьяно присоединился к Степанову Джунковский. – Одним немцем больше, одним меньше! Какая разница?

Через минуту вошел сослуживец Степанова еще по лейб-гвардии Кавалергардскому полку, а затем и по Николаевской академии Генерального штаба барон Карл Густавович Маннергейм.

Друзья расцеловались и обнялись.

– Откуда ты? – спросил Степанов.

– С фронта. За новым назначением. Мне нужна твоя протекция, – ответил лучший кавалерист русской армии, личный преподаватель верховой езды царской семьи. – Добрый вечер, господа, – поздоровался будущий главнокомандующий и президент Финляндии.

– Ничего себе! Выходит, зря о тебе, Карл, говорят: «Одиночка по натуре этот барон». Саша, – переключил свое внимание с Маннергейма на Степанова Джунковский, – если и немцы бегут к тебе с просьбами о протекции, то революция в России – неизбежность, данность и свершившийся факт! Вели подать еще коньяку, – совсем опьянел генерал.

Мы оставим наших героев в уютной квартире генерала Степанова. Добавлю только, что спустя несколько лет уже Степанов будет скрываться от большевистской ЧК на квартире Джунковского, защищенного от репрессий личным приказом Феликса Дзержинского. А до этого будет почти задушевный разговор главного чекиста Дзержинского и бывшего главного жандарма Российской империи Джунковского. Очень им не понравилось тогда, что некоторые товарищи из большевистской партии решили использовать милую их сердцу Польшу как плацдарм для мировой революции. Джунковского, закончившего германскую войну командиром той же дивизии, которую он принял в конце лета 1915 года, большевики не тронули. На первый взгляд может показаться странным, но офицеры и солдаты его дивизии уважали своего командира. Они чувствовали и понимали, что не от хорошей жизни сбежал их превосходительство на фронт из царских палат. Честного слова генерала о том, что он не будет принимать участия в Гражданской войне на стороне белых, также было довольно для большевиков. Но свои антисемитские высказывания ему пришлось навсегда оставить, за тем исключением, когда он консультировал ОГПУ в борьбе с антибольшевистским подпольем...

Постепенно, сначала Ленин, а затем и Сталин, сформировали некое подобие музея из живых экспонатов ушедшей эпохи. Кроме Джунковского, почетное место в нем занимали бывший военный атташе России во Франции генерал-майор граф Игнатьев, полный генерал – генерал-фельдмаршал Таубе и другие из числа тех, кто не представлял опасности, но и использовать кого можно было только в пропагандистских целях. Дескать, смотрите: уважать «бывших» и мы умеем.

Глава 9. Примерка погон

Ох уж эти награды и признание заслуг! В грядущей революции в военной среде их наличие и их отсутствие будут определять человеческие судьбы. И если заслуженные и успешные генералы будут еще думать, чью сторону им принять в Гражданской войне, то младшие офицеры со своим выбором определятся быстрее. И часто именно наличие или отсутствие наград окажется решающим фактором. Для кадровых военных продолжение карьеры во все времена значило слишком много. Были и у них, как и у простых людей, и у офицеров, призванных из запаса, разные жизненные обстоятельства, заставлявшие делать свой выбор, но было еще и это...

На Юго-Западном фронте отважный поручик гвардии Семеновского полка, командуя ротой, отчаянно отбивает атаки австрийцев, переправившихся через реку. Отбив очередную атаку, он по собственной инициативе принимает решение контратаковать. Увлекает солдат личным примером, опрокидывает неприятеля и, преследуя его, захватывает мост, через который еще недавно его самого атаковал противник. Это эффектно называется «ворваться на плечах неприятеля в его расположение». Боевую награду офицера «замыливают». Его непосредственный начальник – командир батальона – получает Георгиевский крест, а обойденный и чином, и наградой честолюбивый и гордый поручик воюет дальше без наград и в том же чине. Находясь в окружении, в рукопашной схватке, он в отчаянии до последнего патрона расстреливает барабан своего «нагана» в наседающих немцев. Избитый до полусмерти немецкими гренадерами, поручик попадает в плен. Несколько раз безуспешно пытается бежать. Наконец он дает слово офицера не пытаться бежать впредь и опять бежит. Бежит с прогулки, на которую под честное слово отпускали пленных офицеров. Оставшиеся в неволе после этого побега испытывают ужесточение режима содержания и спорят о том, правильно или же бесчестно поступил поручик. Поручик же мыслит другими категориями. Он военный другой эпохи и другой войны. У него уже другие понятия о чести, сформированные под действием испытанной несправедливости по отношению к нему самому. А что он застает, явившись на родину? Даже не Февральскую революцию. Октябрьский переворот! Товарищи по училищу и полку уже полковники – в русской гвардии отсутствовало звание «подполковник», – а он по-прежнему поручик. Этот поручик приходит к большевикам, испытывающим в то время острую нужду в военных кадрах, и начинает формирование – ни много ни мало – революционной армии. Каково? Последняя должность в царской армии – командир роты. А тут не батальон, не полк, не дивизия даже. Армия. Именно командующий воюющей армией по негласной табели о рангах считается полководцем. Подчеркиваю, во время войны, а не в мирное время. Все прочие, не прошедшие эту высокую ступень, и именно во время вооруженного конфликта, именуются военачальниками. Имя этого поручика и одного из первых полководцев Красной армии – Михаил Александрович Тухачевский. Бывший гвардеец-семеновец из дворян Саратовской губернии.