Интимный портрет дождя или личная жизнь писательницы. Экстремальные мемуары. - Olga Koreneva

- Ага, - подхватила Натка, - приехал бы за ней Дон-Жуан верхом на быке.

А на другом конце льда кто-то шумно переругивался с хоккеистами, не желавшими уходить, и сторожиха в стеганке тыкала пальцем часы. Каток закрывался.

Мы молча брели по рыжему от песка тротуару. Огни рекламы безжалостно светили в Маришкино разбитое лицо.

-Гляди, как девочка покалечилась, - сказала женщина в вязаном платке малышу. — Вот не будешь маму слушать, тоже...

-Бедняжка, кто ж это ее так, - сочувственно завздыхали две старушки.

Маришка мрачно покосилась на старух:

- Они меня доконают сегодня, - дернула уголком рта. - Слушайте, - обернулась к нам, - кто меня еще пожалеет, врежу тому по морде.

Первая в Маринину квартиру ступила Натка. Маринка быстро выключила в коридоре свет.

-Ну, наконец-то, гулена, замерзла небось? Отец поднял руку к выключателю.

-Все о'кей, па, - зазвенел в темноте бодрый Маришкин голос. - Только свет не зажигай.

-Что за глупости? - отец быстро включил свет.

Да-а, тогда, на катке, ее физиономия выглядела приличней. Куда приличней. Маришкин отец побледнел и бросился к телефону. А мы тихонько выкатились из квартиры. На улице Натка затарахтела:

- Спорим, Маринка не придет в понедельник в школу? Спорим?

-Конечно, не придет, - усмехнулась Тома. - Представляю, что будет с Ивановым...

-Ага, не придет, ой, что с Ивановым-то будет! - как эхо отозвалась Натка. - Дон Жуан на вороном быке.

В понедельник Марина пришла.

Все уже сидели на местах. Учителя не было. Когда вошла Маришка, Тома присвистнула и произнесла нарочито громко:

- Гордон, почему вы опаздываете?

И все разом посмотрели на Маришку. Ее распухшее лицо было густо запудрено и напоминало высеченную из камня физиономию скифа. Под глазом примостился порядочный синяк. Тома и Натка переглянулись и хихикнули. А Маришка невозмутимо направилась к своей парте, но на полпути остановилась и обвела класс детективным взглядом.

Тут поднялся шум, все завертелись и стали спрашивать, что такое? Что случилось?

Но Томка с Наткой лишь усмехались и таинственно перемигивались...

Всю перемену Маришка стояла в коридоре и сосредоточенно смотрела в окно. Когда подкатывались девчонки, она косила на них своим длинным мрачным глазом, и девчонки сразу отходили.

- Что с ней такое сегодня? - удивлялась Лена Зайчикова.

- Странно, - пожимала плечами отличница Зина, - и лицо какое-то жуткое, и взгляд змеиный…

- Ага, ага, глаза как у удава, - подхватила шустрая Натка.

Маленькая, хилая Лена Зайчикова печально сосала бесцветную прядь волос.

- А почему Иванов не пришел сегодня? - спросила она вдруг.

- Заболел, значит, - уверенно ответила отличница Зина.

Натка мелко засмеялась, прищурила черненький глаз:

- Ага, заболел от горя, что Маринка на него не смотрит. Ага.

Тут все стали приставать к Натке, расспрашивать про случай с Маринкой. Потом разговор зашел об Иванове.

- Да какой он испанец, елки-палки, - сказал Сашка Серегин и плюнул через трубочку жеваной промокашкой. - Бахвал он, вот кто.

Саша втайне завидовал Витькиной популярности.

- А почему он не пришел? - снова спросила Лена Зайчикова.

Тома сдула пылинку с фартука.

- Как почему? Его папа на дипломатической машине увез.

- Ага, на дипломатической машине, ага! - оживленно блеснула антрацитовыми глазками Ната.

- На какой еще машине, елки-палки? - промямлил Серегин, жуя промокашку.

Тома фыркнула:

- Тебе он еще не рассказывал, как папочка катал его на черном лимузине марки "ДА" по Мадриду?

- Чего-о? У-у, палки, кхе-кхе... – подавился промокашкой Серегин.

Ната стрельнула глазами в сторону Марины, которая все стояла у окна в конце коридора. Она жалела, что Маринка не слышит этот разговор. Интересно было бы заглянуть ей в лицо, если бы слышала. Хотя лицо у Маринки всегда одинаковое: презрительно-высокомерное. Во всяком случае, так казалось Натке.

А рядом шумели ребята:

- Да болтун он! - говорили одни про Иванова.

- Врун! - кричали другие. Кто-то из девчонок сказал:

- Мне Иванов рассказывал, что у него дома на стене ружье висит, которым его отец убил в Испании двенадцать фашистов.

- А мне болтал, что у него шпага отцовская, елки, - сплюнул катышек промокашки Серегин.

Тут все окончательно разозлились. Обидно стало, что Иванов всех так долго водил за нос. И после уроков решили зайти к Витьке и публично уличить его во лжи.

И мы пошли. Маришка тоже пошла с нами.

Иванов жил в старом доме без лифта. В подъезде едко пахло горелой картошкой и щами.

Дверь долго не открывали. Наконец в квартире что-то стукнуло, упало, и детский голосок спросил:

- Кто там?

- Одноклассники, к Виктору Иванову, - ответила за всех отличница Зина.

За дверью долго еще возились с ключами.

Когда, наконец, открыли, на пороге мы увидели девочку лет пяти. Она уронила ключ и пропищала:

- А Витя на кухне...

Все вместе ввалились мы в коридор, и в нос сразу шибанул кислый запах непроветренного жилья и пыли.

- Гм, - поморщился Сашка и прошел вперед по темному коридорчику.

Мы двинулись за ним и остановились на пороге крохотной кухоньки. Под столом ползали два малыша. На плите пузырилась манная каша, в кастрюлях что-то булькало, посреди стола дымился бак с бельем, белье болталось и на веревке под потолком.

В распахнутую дверь ванной мы увидели Витьку. Он был в мятых трусах и усердно полоскал какие-то тряпки.

- А где твои мама, папа? - Марина Гордон погладила по волосам курносую девочку, открывшую нам дверь.

Девочка вывернулась из-под Маришкиной ладони, тряхнула светлыми нечесаными кудряшками.

- Мамка на работе, а папки у нас нету, — сказала она.

- Как нету, елки? - вмешался Саша Серегин. Девочка важно, по-взрослому повторила:

- А папки у нас нету, - и засунула палец в нос.

- Ха, вот те и испанец, елки-палки, - засмеялся Саша. - Ну, сейчас я его разоблачу! - и он шагнул к ванной.

- Дурак, - выдохнула Марина и стала теснить нас к двери.

Сашка обиженно заворочал языком за щекой жеванную промокашку.

- Кто дурак, почему дурак... - забубнил он. - Тот дурак, кто врет, палки.

Мы тупо толклись в коридорчике. Откуда-то из темноты вынырнула Натка, блеснула любопытными глазками:

- А чего там? - и попыталась заглянуть в комнату. Но Маришка оттолкнула ее и встала так, что загородила нам весь проход.

- Эх вы, - сказала она и так посмотрела, что мы сразу попятились. - Ну, чего стоите? Катитесь отсюда.

Тут из ванной появился Витька Иванов. Он выволакивал большой бак с бельем.

- А, здравствуйте, - Витька вытер ладонью потный лоб. - А я, это, стираю...

- Здравствуй, - ответили мы и стали думать, что бы еще сказать.

О том же, наверно, думал и Витька. Наступило неловкое молчание. Выручила отличница Зина.

- Мы, знаешь, пришли насчет драмкружка, Витя, - сказала она. - В драмкружок записываем, тебя записать?

- Да нет, - смутился Витька. - Не тянет чего-то. Ну, вы проходите, - и он кивнул на комнатку, где почти впритык стояли две кровати, стол с задвинутыми под него табуретками и шкаф с зеркальной дверцей.

Мы окончательно растерялись. Ясно было, что в комнатку мы не втиснемся. И вдруг Сашка ни с того ни с сего брякнул:

- Слушай, Витек, покажи шпагу, помнишь, ты говорил?..

Мы зашикали на него, стали толкать локтями. Сашка смутился:

- Елки, обратно промокашку проглотил... А Витька Иванов все держал на весу тяжелый бак с отжатым бельем и молчал. Мы все тоже молчали. И тут заговорила Маринка Гордон:

- Эх вы, - с сожалением взглянула она на нас. - Ты, Серегин, круглый идиот. Ты не мужчина. Вот Иванов настоящий мужчина. Он настоящий испанец.

Она вдруг скинула сапожки, пальто, выхватила у Витьки бак и поволокла на кухню. Там Маришка вскочила на стол и принялась развешивать белье под низеньким пожелтевшим потолком.

- Витя, подавай. А вы все катитесь отсюда! - властно скомандовала она.

И мы тихо вышли из Витькиной квартиры. В дверях я оглянулась. Иванов смотрел нам вслед, и лицо у него было такое, такое! Словно ему с неба свалился приз, который уже не нужен… И еще что-то было во взгляде, какая-то боль, что ли… Странное такое лицо. Может, он понял, что никогда не будет настоящим испанцем, потому что он русский, и что Маришка его просто пожалела? А вы знаете, как это, чувствовать себя ничтожеством, к которому снисходят из жалости? Это хуже всего на свете. Это как иголка в яйце… Ну, в той сказке про Кощея…

4. Вьюга, ночь…

Я мчалась по ночному Арбату абсолютно голая, но вьюги не было… Ну, во- первых, не мчалась, а шла. Во-вторых, не по Арбату, а по фойе Центрального Дома Литераторов. Не голая, не голая, на мне трусы были, еще – сапоги, джинсы, свитер, и заколочка в волосах. Это я в первой главе первой части нагишом чесала по Арбату, ну и что…То ведь сон был, во сне всегда приколы всякие случаются, ведь там иная реальность. А в этой реальности приколы уже посерьезнее, и от них не проснешься. Это явь. И в этой самой яви я (и зачем только заглянула в этот злосчастный ЦДЛ… Шла бы себе домой. Просто возвращалась из Московской Писательской, и по пути заскочила. Я ходила за журналом «Поэзия», там дали подборку моих стихов. Знакомые звонили, расхваливали. Я взяла два журнала, потом один подарила Боре Никитину, которого многие недолюбливают, почему-то. Наверно, потому, что обожает эпатаж. Так же как и я, впрочем. Иногда). В ЦДЛе этого номера «Поэзии» не оказалось, продавались другие, без моих стихов. От нечего делать я заглянула на верх. Там шел вечер Жени Евтушенко. Ну конечно, в фойе висела большая афиша, я уже потом заметила, когда ее стали снимать: «Вечер Евгения Евтушенко» - гигантскими буквами, словно у букв мания величия. Там еще столы стояли, заваленные его толстенными книгами, их продавали по 150 рублей. Совсем недорого. Вечер уже кончался, когда я заглянула в зал. Женя, жутко худой и старый (а ведь он и по возрасту старый, подумала я. Просто никогда я на его вечера не ходила, двадцать лет пролетели, ну как-то пути наши не пересекались, наверно поэтому меня так поразил контраст с прошлым. Я не успела измениться за эти годы, а он… Видимо, это зависит от темпа жизни. У него – Калифорния – Москва - Париж - Лондон… - и опять Москва, и карьера, и амбиции, а это старит душу и тело). Про душу я уже потом поняла, по его стихам, удивительно слабым и неумелым, словно писал подросток. Но зато читал он как профессиональный актер, причем актер талантливый. Он умело продавал себя публике. Так что сам текст не воспринимался, звучала лишь музыка голоса с интонациями гипнотизера. Зал был битком. В первых рядах сидели друзья и фанаты, они строчили записочки и передавали на сцену. В конце, как водится, автор читал свои самые сильные стихи (из первой юношеской еще книжечки «Нежность», наивная свежая лирика: «Людей неинтересных в мире нет, их судьбы как истории планет»… и т.д. Потом вышла певица, пошли песни на стихи автора. Я хотела было уйти, особо не вслушивалась, как вдруг уловила что-то очень знакомое и родное… Так это же стихи моего папы! Только слегка измененные, но некоторые строки даны полностью. Наглый плагиат! Ведь стихи эти вошли в некоторые папины сборники, печатались в журналах при его жизни, у них особая история. Это особые стихи. Певица уже «отпелась» и уходила со сцены, возле которой я стояла. И тут я громко спросила: