На край света (трилогия) - Голдинг Уильям
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боюсь, только, публика на нашем корабле такова, что серьезных изменений к лучшему ждать не приходится. К примеру, довелось мне слышать о некоем ритуале, совершаемом у нас ежедневно, коему хотелось бы положить конец. Ты помнишь, как по-отечески суров наш епископ в своем осуждении пьянства среди низшего сословия. И как не осудить! Здесь же регулярно дают людям спиртное! Вот и еще одна причина для проведения служб – возможность заклеймить этот порок! Я вернусь к капитану и попробую умиротворить его. Ведь я должен быть всем для всех.
* * *Я попытался – и потерпел унизительную, позорнейшую неудачу. Я, как уже писал, имел намерение подойти к капитанской палубе, извиниться за свое давешнее вторжение, получить дозволение подняться и тогда лишь перейти к вопросу о регулярных службах. Я едва в силах вспоминать поистине жуткую сцену, которая последовала за моей попыткой обратить на себя внимание офицеров и капитана, попыткой, совершенной с благими намерениями. Как я и собирался (и писал о том несколькими строками выше), я приблизился к месту, где стоял один из лейтенантов, а у штурвала – двое рулевых. Я поднял шляпу и вежливо произнес:
– Прекрасный нынче день, сэр.
Лейтенант мои слова проигнорировал, но то было еще не самое худшее. От задних перил раздался хриплый рев:
– Мистер Колли! Мистер Колли! Подите-ка сюда, сэр!
Не такого приглашения я ожидал. Мне не понравились ни слова, ни самый тон. Однако делать было нечего; я поднялся к капитану.
– Мистер Колли, вам непременно нужно разлагать моих офицеров?
– Разлагать, сэр?
– Именно так!
– Тут какая-то ошибка…
– С вашей стороны, сэр! Вы знаете, каковы полномочия капитана на его корабле?
– Думаю, весьма велики. Однако рукоположенный священник…
– Вы пассажир, сэр, всего-навсего. Более того, вы ведете себя гораздо хуже прочих.
– Сэр!
– Вы докучливы, сэр! Вас доставили на судно, не уведомив меня. Даже в отношении тюков и бочек ко мне проявили большую предупредительность. Я почтил вас доверием, надеясь, что вы умеете читать…
– Читать, капитан Андерсон? Конечно, я умею читать.
– Однако, несмотря на мои ясно изложенные распоряжения, вы, не успев еще полностью оправиться от болезни, уже дважды являлись сюда, отвлекая моих офицеров.
– Я ничего не читал, мне ничего не известно…
– Мои «Правила», сэр, изложены на бумаге, которая висит рядом с вашей каютой и каютами прочих пассажиров.
– Я не обратил…
– Чушь и глупости, сэр! У вас есть слуга, и «Правила» висят на виду.
– Но я не…
– Ваше неведение вас не извиняет! Если вы хотите пользоваться такой же свободой, какой остальные пассажиры пользуются в кормовой части судна… или вы не желаете находиться в обществе дам и джентльменов? Ступайте и прочтите мои «Правила»!
– У меня есть право…
– Прочтите, сэр. И вызубрите наизусть!
– Как так, сэр? Неужто вы намерены обращаться со мной, как с мальчишкой?
– Если мне будет угодно, я буду обращаться с вами, как с мальчишкой, или же прикажу заковать в кандалы; если мне будет угодно, я прикажу вас высечь или же повесить на нок-рее.
– Сэр! Сэр!
– Вы сомневаетесь в моих полномочиях?!
Тогда я все понял. Как и мой бедный приятель Джош – ты его помнишь, – капитан Андерсон безумен.
Джош пребывал в здравом уме, покуда речь не заходила о лягушках. А тогда уж все могли убедиться в его мании – и услыхать, и, увы, увидать. Вот и капитан Андерсон в целом здоров, но, по злому стечению обстоятельств, избрал меня жертвой для своей мании унижать людей, отчего я и пострадал. Мне не остается иного, кроме как потакать ему, ибо, придя в бешенство, он способен привести в исполнение хотя бы некоторые свои угрозы. Я отвечал ему как можно непринужденнее, но голос мой, боюсь, постыдно дрожал.
– Что ж, пусть будет по-вашему, капитан Андерсон.
– Подчиняйтесь моим распоряжениям!
Я повернулся и тихо удалился. Уйдя от капитана, я почувствовал, как весь покрываюсь потом, совершенно холодным; лицо же у меня, напротив, так и пылало. Я испытывал сильнейшее нежелание видеть чьи-либо лица, встречаться с кем-либо взглядом. Из моих глаз лились слезы. Хотел бы я сказать, что то были мужские слезы ярости, но на самом деле я плакал от стыда. На суше нас судит государственная власть. В море же суд вершит капитан, чье присутствие, в отличие от государства, зримо; в море страдает достоинство человека. Тут своего рода соперничество – не странно ли? И потому люди… Но я опять сбился с повествования. Скажу лишь, что я добрался, точнее, дополз ощупью до окрестностей моей каюты. Когда я немного оправился, и в глазах у меня прояснилось, я принялся искать капитанские «Правила». Они и впрямь висели на стене рядом с каютами! Теперь-то я припомнил: пока я хворал, Филлипс толковал о каких-то «Правилах», и даже именно капитанских. Лишь тот, кто испытал страдания, подобные моим, может понять, какой малый след оставили его слова в моем ослабевшем сознании. И вот, пожалуйста – такое несчастье, если не сказать большего. Я проявил самую что ни на есть беспечность. «Правила» помещались под стеклом, которое – видимо, под воздействием испарений – было слегка мутным. Однако прочитать написанное мне удалось; важнейшую часть я привожу ниже.
«Пассажирам ни в коем случае не дозволяется беседовать с офицерами, когда те выполняют служебные обязанности. Пассажирам настрого запрещается заговаривать с вахтенным офицером, за исключением тех случаев, когда последний явно выразил намерение говорить с пассажиром».
Теперь мне ясно, в какое ужасное я попал положение. Вахтенный офицер, как я понял, и был старший офицер, беседовавший с капитаном, а во время моего второго посещения – лейтенант, стоявший рядом с рулевыми у штурвала. Проступок я совершил неумышленно, однако это ничуть его не умаляет. И пусть обращение со мной капитана Андерсона не соответствовало и никогда не будет соответствовать принятому между джентльменами, все же его в какой-то мере можно извинить, равно как и тех офицеров, которых я потревожил во время несения ими службы. К тому же самый род моей деятельности обязывает проявлять терпимость.
Я легко и быстро запомнил важнейшие фразы и сразу же возвратился на высокую капитанскую палубу, или, как называют ее моряки, «шканцы». Ветер несколько усилился. Капитан Андерсон расхаживал взад-вперед, а лейтенант Саммерс беседовал с другим офицером неподалеку от штурвала; двое рулевых вели наш огромный корабль по пенным волнам. Мистер Саммерс указал на какую-то веревку в хитросплетении снастей. Юный джентльмен, стоявший подле него, коснулся шляпы и кинулся вниз по лестнице – той самой, по которой я поднялся. Я приблизился сзади к капитану и стал ждать, когда он обернется. Капитан прошел сквозь меня!
Лучше бы так и произошло: слова мои не совсем преувеличение. По-видимому, он был глубоко погружен в раздумья. Рукой, которой капитан размахивал на ходу, он ударил меня в плечо, а потом грудью – в лицо, так что я зашатался и растянулся на выскобленных добела досках палубы.
Я с трудом перевел дух. Голова моя гудела от сильнейшего удара о палубу. В первый миг мне показалось, будто сверху на меня глядит не один, а два капитана. Я даже не сразу понял, что он обращается ко мне.
– Встаньте, сэр! Немедленно! Будет ли конец вашим дерзким выходкам?
Я пошарил по палубе в поисках шляпы и парика, собрался с духом и ответил:
– Капитан Андерсон, вы просили меня…
– Я, сэр, ничего не просил! Я отдал приказ!
– Мои извинения…
– Я не просил ваших извинений! Вы не на суше, вы – в море. Ваши извинения мне не нужны!
– И все же…
И тут я подумал – и испугался, – что, судя по его взгляду и налившемуся кровью лицу, капитан способен нанести мне оскорбление действием.
Он поднял кулак, и я шарахнулся прочь, так и не договорив. Но капитан стукнул себя кулаком в ладонь.
– Неужто мне снова и снова может докучать – у меня на шканцах! – всякий сухопутный бездельник, которому взбредет в голову здесь прогуляться? Ну? Отвечайте, сэр!
