Тропы Алтая - Сергей Залыгин

И, бывая у тети в гостях, уплетая пирожки с яблочным вареньем, пропуская мимо ушей всяческие тетины «хорошо», Рита переживала всякий раз в общем-то радостные ощущения и еще догадку, которая осенила ее во время недавнего разговора с заместителем декана.

Далекие же планы строила тетя, когда вызывала племянницу телеграммой! Давно решила она, что такое хорошо!

И вот у Риты все чаще и чаще стали возникать представления о том, как они будут с Левочкой Реутским вместе.

Вместе в театре… Вместе в гостях… Вместе на Черном море… Вместе на корабле «Россия». Вместе на какой-то не очень еще ясной, но все-таки существующей для них работе. Вместе два красивых человека — молодой способный научный работник, молодая, очень красивая женщина, мимо которой не может пройти, не любуясь, ни один человек, — на берегу солнечного моря, куда люди приезжают за радостями. Все трепетало в Рите, когда воображение рисовало ей эту картину. В самом деле, могла ли она оставаться безучастной к такой судьбе, даже если бы судьба была не ее, а чья-то чужая? Не завидовать, не желать ее для себя? Если человек неравнодушен ко всему красивому, может ли он быть равнодушен к этому? Разве не было в этом того необыкновенного, чего Рита всегда желала?

Весной Рита сделала так, чтобы Реутский пригласил ее во Дворец культуры. Там их видели вместе свои университетские и политехники.

Тетя тоже видела их и потом, когда снаряжала Риту в экспедицию — шила ей шаровары, маленькую подушечку-думку, — произнесла своего рода признание:

— Я счастлива с Петром Петровичем. Он самый сильный логик в городе. Я всю жизнь его уважала, и это хорошо, это логично. Так и должно быть, он, кажется, лучше меня. — Тетя повздыхала. — Но если бы я была лучше его, я заставила бы его уважать себя. А муж, который очень уважает свою жену, всегда такой, каким его хочет видеть жена.

Она поняла на балу больше других, тетя, — увидела, как в тот вечер Рита окончательно покорила Левочку Реутского. Она догадалась тогда о многом.

О многом, но не обо всем.

Свою семью — нелады между матерью и отцом, тетю с ее хлопотами и ее мужем-логиком, себя со своими увлечениями и увлечениями ею — Рите всегда хотелось видеть немного иронически и как бы со стороны. Со стороны той Риты, в которой жило никому до сих пор не доступное «это».

Но вот появился Реутский, и его и себя Рита видеть со стороны уже не могла, вместо этого она почувствовала, что устала быть девушкой, а должна стать женщиной.

Когда-то, ребенком, она страстно хотела войти в мир взрослых. Кажется, вошла. Но мир женщин был еще впереди, и, ощущая близкое вступление в него, Рита часто произносила про себя: «Мы, женщины…» Произносила и останавливалась. «Нас, женщин…» И снова останавливалась.

Вспоминала тетю «Что такое хорошо…» — тетя должна была о чем-то сказать ей, но молчала. Иногда Рита шептала: «Мама?! Ну, мама же!» Мать молчала тоже.

А между тем ей нельзя было войти в мир женщин, ничего не зная о нем. Ей казалось — вот-вот наступит мгновение, когда она должна будет сказать и себе, и Левушке Реутскому о том, какое она существо, какой она человек, какая женщина. Перед кем-то она обязательно должна была совершить откровение, которого сама не знала. Должна была!

Но вот что случилось весной на балу во Дворце культуры: она поняла, что Лева никогда ничего не спросит у нее, никогда не почувствует, что она должна совершить перед ним откровение. Он попросту освободит ее от усталости. И все.

Она поняла это во время танца — и у нее в тот же миг легко, совсем просто упал с плеч груз, который она и сама не знала, как назвать.

А с тех пор ощущение обретенной легкости уже не покидало ее, и, наверное, поэтому она и в экспедиции вела себя так, что никто ни о чем ни сном ни духом не догадывался, и Реутского заставила вести себя точно так же. Нужно было проявить выдержку, нужно было, чтобы Реутский в полную меру почувствовал ее характер. Считалось, что, кроме Вершининых, старшего и младшего, в экспедиции все участвуют по случаю, и это в то время, как университет, политехники — все-все гадали, чем кончится поездка Льва Реутского и Риты Плонской на Алтай?

Почему теперь, у костра, сразу из ощущения «ничего», из пустоты так страшно и необычно начавшейся темной ночи воображение вдруг прихотливо унесло ее к прошлому и еще — к будущему, которое обязательно должно было наступить?

Она не задумывалась почему, она почувствовала себя растроганной. Кажется, слезы появились у нее на щеках. Ну да, появились! А страх исчез. Он ведь был странным, ее страх, ненастоящим, потому что, когда веришь в будущее, не боишься никакого настоящего.

Чего ей было бояться этого мальчишки? Чего ради?!

В первый раз за долгие-долгие ночные часы Рита пошевелила ногами, преодолевая боль, вытянула их. Когда боль утихла, она приподнялась и бросила в прозрачные угли костра сухие ветки.

В черную пустоту стали вступать причудливые, тоже темные изваяния стволов, лохмы ветвей потянулись к огню сверху, но круг, освещенный пламенем, все еще был невелик.

Она подбрасывала и подбрасывала ветви и наконец в этом круге увидела Андрея — сначала до пояса, потом всего.

Он лежал на кедровых ветвях, под головой — дождевик. С вечера хотел отдать дождевик Рите, она в испуге отмахнулась — ей ничего не нужно было от него, ничего! Спал он умеючи: спокойно, деловито и чутко. Сейчас проснется, и ни секунды ему не надо будет, чтобы сообразить, где он и что с ним. Как будто и во сне помнил, что дождевик у него под головой, полевая сумка слева, ружье справа. Спал и во сне слушал.

Скуластое лицо, лохматые стариковские брови при свете костра были добродушнее, как-то больше к лицу, и Рита еще раз убедилась, что совсем напрасно боялась днем, что мальчишка этот забавный, немного угрюмый — и больше ничего. Он выносливее ее, он ученый, может запросто спорить с Реутским, с Лопаревым, в ботанике он, наверное, сильнее своего отца, а она выше его своим женским умом и, если захочет, будет относиться к нему, как ко многим людям, чуть свысока.

Она любит, любит Реутского, мечтает о будущем и может смотреть на Андрея, как женщина смотрит на мальчика, хотя бы на очень умного, очень упрямого, очень сильного, но все-таки мальчика.

Вспомнила, как Реутский уговаривал ее, умолял не ходить в маршрут вместе с Андреем, и догадалась: «Вот откуда был этот страх — он не мой, он Левушкин, страх! Левушка мне его внушил!» Удивилась, почему это, когда нынче ей было так страшно с Андреем, она ни разу о Левушке не вспомнила и чувствовала себя такой одинокой? Вдруг решила быть ласковой к Леве, заботливой, стала упрекать себя: маршрут продлится еще почти неделю, и всю неделю Левушка будет мучиться и терзаться…

Зачем она так сделала? Никогда она себя ни в чем не упрекала, если ей случалось досадить кому-то, а тут почувствовала вдруг смятение. Не то вслух, не то про себя думала: «Милый, милый Левушка! Почему я не вспомнила тебя, когда мне было страшно с Андреем? Как же так? Почему? Почему забыла? Почему не пожалела тебя?»

Она мысленно сказала «милый», и это оказалось ей чем-то значительным, настоящим.

На самом деле он был очень милым. Его маленькая русая бородка и большие голубые глаза казались строгими. Казались такими. А на самом деле они были милыми.

Его смущение, с которым он впервые позвал ее к себе на кафедру, с которым позже, весной, танцевал с нею на балу во Дворце культуры, было наивным, каким-то детским. На первый взгляд. А если посмотреть без насмешки, он был очень мил в смущении.

И послушание, с которым Левушка выполнял в экспедиции ее вздорное требование ни словом, ни жестом не выдавать близкого знакомства между ними, тоже было трогательно милым.

Потом, прочувствовав все милое, что было в Реутском, Рита представила, что где-то сейчас вот так же вдвоем ночуют в лесу Онежка с Рязанцевым. Все спокойно, все просто между ними, как между детьми.

«Хорошо и просто Онежке, — подумала Рита. — Хорошо быть такой простой, несложной, как Онежка. Беззаботной… Быть как все». Повторила: «Хорошо Онежке! Вот и мне тоже скоро будет хорошо с милым Левушкой. И у меня не будет никаких тревог. Никаких!»

Онежка и Рязанцев ночевали по другую сторону горного отрога, и тот ручей, который пробегал около их костра, и тот, который слышала Рита, где-то совсем неподалеку впадали в одну стремительную, пенистую речку.

Онежке давно уже хотелось провести у костра ночь совсем одной. Не в лагере, около палаток, а в лесу — и обязательно одной. Но теперь ей нисколько не мешало присутствие Рязанцева, и желание, кажется, исполнилось.

Положив голову на колени, а колени обхватив руками, она смотрела и смотрела на огонь, когда же от огня улетали куда-то вверх искры — поднимала вслед им глаза.

Это только кажется, будто ночи все одинаковы, если нет ни дождей, ни гроз, ни бурь? Только кажется…