Чудо, тайна и авторитет - Звонцова Екатерина

— Знаю! — И опять она лишь издала сухой смешок, без капли стыда, без тени сомнения. Глянула пытливее, и отца теперь жаля ненавистью. — Зна-аю… — пропела уже почти нежно. — Остроумно это было вообще-то, вот так, полной легитимностью, святым союзом, обуздать страстишку хоть на пару лет! Вы… а вы из спальни-то ее выпускали?!

Последними словами Lize точно толкнула отца в грудь со всего маху: он отшатнулся. Тяжело оперся на стол, привалился к краю, второй рукой опять схватился за цепочку, сжал часы в кулаке. Заходили жилы. Губы дрогнули. К. смотрел на этих двоих во все глаза, и его неумолимо тянуло к полу.

— Лиза… — прохрипел граф. «Мне больно», — читалось в застывшем взгляде, но сказал он другое: — Я же любил ее, я правда ее любил. Да, возможно, именно как ты говоришь, из потемок; да, я ею спасался — но любил, клянусь, и спасаться хотел всю жизнь, всю…

К. никак не мог понять, вокруг чего на самом деле вертится эта ссора, улавливал одни общие, довольно предсказуемые и прозрачные моменты. Lize — ожидаемо — надеялась прибрать все семейное имущество, если D. признают больным и удалят из общества; граф, увы, больше, видимо, не возражал, но и способствовать не планировал, а хотел все пустить на самотек; графиня, наверное, подвергалась со стороны брата некоторому давлению по поводу устройства сына в больницу… но дальше? И вообще, с чего Lize, хоть и капризная, но обычно не более чем в девичьей мере, позволяла себе бросаться на отца; чем она сейчас стыдила родителя так, что у него глаза на лоб лезли? Вид ее был не просто уверенным — брезгливым. И чем больше она говорила, тем сильнее К. казалось, что граф вправду сжался, глядит затравленно и умоляюще. «Лиза, Лиза…» — только и лепетал он.

— Десять лет я тебя укрывала, — зашептала Lize, подходя и резко меняя обращение. — Десять лет молчала и про твои мемуары в столе, и про ключик, который ты полгода носил вот тут как трофей, — она ткнула пальцем в цепочку, — и про твою нежнейшую тайную заботу… — Она закатила глаза, расплылась в сладчайшей гримаске и забасила фальшиво: — «Лизонька, совсем твой брат плохо спит; брось ему в шоколад пару моих снотворных пилюлек, только потихоньку». Понимаю… самому-то делать это целый месяц, наверное, сложно бы было: барин — а все в одно время отирается возле поварихи! То ли дело дочь-сладкоежка, любимица ее… Дрянь ты. Дрянь.

У К. закружилась голова; тут же стопы — как недавно в квартире на Неглинном — резко коснулись пола. Граф же качнулся, впился в край столешницы уже обеими руками, а Lize опять воззрилась на него беспощадным взглядом маститого судебного пристава. Вернула себе нормальный голос. Заговорила медленнее, вкрадчивее, горше:

— Я ведь, дура, сначала верила. Верила, ревновала: мол, печешься о нем, даже ты печешься! А потом молчала, потому что ты, ты обещал мне деньги, даже пытался убедить, что ради меня все и начал, нашел такой вот способ выжить приблудыша — свести с ума; знал, что с годами все полезет, помнишь?! — Она всплеснула руками, усмехнулась с еще бóльшим отвращением. — Ради меня, ну конечно, глаза-то другое говорили, и как никто не заметил? Ты же лет до девяти все пытался его на колени затащить, вечно смотрел, как прислуга его наряжает перед зваными вечерами, а эти твои, прости господи, картинки? По ним же всю твою натуру…

Граф глухо взвыл. Рука призрака легла вдруг К. на локоть — и потащила силой куда-то вбок. И так было тошно, а стало еще хуже: что, вот-вот уведут, не дадут услышать что-то последнее, бесповоротное? Хватит, с одним уже вышло схоже! К. даже дернулся довольно грубо, хотел освободиться, а вот головы к спутнику повернуть не смог: тело будто в камень обратилось; глаза не отрывались от двоих у стола и предательски туманились. Отец и дочь шипели. Шипели в рассудке и давние слова: «Гадюка… она же в любую душу заползет». И будет там извиваться, изображая боль, беспомощность и гнев, нашептывая путь на ложный след, моля о помощи. Какое актерство, какое…

Под дробный, горячий стук в висках К. Lize продолжала напирать:

— Ты должен мне, папенька, много, даже больше, чем думаешь. — Она помедлила. — Я же все почти сразу поняла, еще до того, как вы с Ванечкой устроили осиную травлю; до того, как ты и его от себя отлучил, боясь, что глаза у него откроются; что он перекапывать свою грязь начнет и новое в ней разыщет… а знаешь, как и когда поняла?

К. и сам начинал все осознавать. Чем яснее осознание проступало, тем сильнее ныла рассеченная ладонь и тем больше что-то давило сверху, пригвождало к полу. На паркетины с глухим стуком капала кровь. Она не разъедала дерево, как плевок призрака, но цвела крупными, чудовищными тюльпанами в душном воздухе. Один, второй, третий — целое поле… Пахло железом. Пахло отчаянием.

— За занавесочку, извольте-с за занавесочку, — забормотал успокаивающе призрак и подпихнул его на этот раз в спину. — Нам эксцессов опять не надо, нет-с…

— Прекрати! — прошелестел тем временем граф. Ненадолго повисла тишина. — Оставь это…

К окну пришлось пройти, с трудом нащупать полузадернутую гардину и покорно укрыться за ней. Призрак остался витать рядом, на виду, но туловище его, став прозрачнее, слилось по-хамелеонски с вишнево-золотыми парадными обоями. Пухлый палец опять прижался к губам, и К. стиснул зубы. Уши теперь хотелось зажать, но он не смел.

— Бедный, бедный Аркадий… — Lize покачала опять головой; на этот раз насмешка была злорадной. — Он-то тебя видел в предпоследнюю ночь, правда? Видел, подкараулил… не просто догадался. Я слышала, как вы поутру говорили в кабинете; я и подглядела, как обычно; тебе бы, кстати, залить все замочные скважины в доме смолой… — Она опять поправила венок-корону, все сильнее наползающий на лоб.

Графу, кажется, отказали ноги; он сделал было нетвердый шаг вбок, к креслу…

— Стой! — рявкнула Lize так, что он едва не подпрыгнул. Вздохнул, опять медленно к ней повернулся. — Стой, стой, не развалишься! Ты ведь стоял, когда он перед тобой на коленях ползал, когда умолял больше этого не делать, когда твердил, что ты болен, что такие вещи исправляются, что тебе нужно признаться, покаяться и…

И раздался смешок. На этот раз смеялся граф, не в обычной раскатистой манере, а сыпуче, мелко, как-то старчески или даже мертвенно. Замолчал, прикрыл лицо руками, принялся тереть широкий лоб. Губы кривились в невнятных диких гримасах; К. смотрел на него, не чувствуя больше ни благоухания бального венка, ни жженого смрада от паркета. Маска сползала со столько лет знакомого лица… а ноздри заполнил иной запах — тяжелый, солоновато-мускусный. Тот, который так отвратил в странствии со стариком в алом. Тот, инфернальную природу которого К. тогда разгадал, а теперь и вообразил источник. Так могла бы пахнуть сбитая постель. Так могли бы пахнуть грязные простыни.

— Призрак, — бог знает зачем позвал он, но ему не ответили.

— Как ты его унизил, каким выставил… — Lize продолжала с противоестественным наслаждением, не сводя с отца глаз. — Повезло тебе: он был таким пугливым идиотиком, не то что сейчас. Ты всего-то и сказал, что вовсе придушишь братца, если пойдет шум, а потом на него и свалишь, раз застал в детской, и семья его не отмоется, — так что лучше ему замолчать, не делать хуже, не лезть в дела семейные. Андрей ведь твой, как и всё в этом доме, ты тут царь-батюшка… что захочешь, то и будешь делать, сколько захочешь, пока не… — Следующее слово она выжгла в груди К. горячим клеймом: — Натешишься. Верно помню, да? — Она удовлетворенно хмыкнула. — А он-то — выть и снова умолять, и вот это мне понравилось. Что ты стоишь — а он плачет; что ты всевластный и разве что не ешь ананасовый компот, а он, который вернул мои письма, учить отказался, даже взглядом меня не удостоил, — у твоих ног, котенок пищит, не больше… — Она опять понизила голос, заговорила игривее, дразнясь: — А хорош котенок, да? Как ты вытерпел-то и не предложил иначе сговориться, место братца занять? Тебя же тянет к незаурядным существам, чем незауряднее, тем желаннее… нет?