Тридцать три – нос утри… - Владислав Крапивин

А есть в многоэтажных черных пространствах особенно глубокие и беспросветные норы. В них-то и рождаются духи Тьмы. Вроде того, которого Винька неосторожно выпустил из мячика…

Винька съеживался под одеялом. Вызывал в себе спасительную память о солнце.

Солнышко ясное,

Золотое, красное,

Пусть все буде хорошо

Со всеми, кого я люблю…

И со мной…

И пусть у Кудрявой получится операция… 

Если страх становился слишком сильным, Винька звал Глебку. Тот усаживался на край топчана и молчал успокоительно. Порой даже ладонь клал на одеяло: не бойся, мол…

Делалось гораздо легче, хотя совсем страх не уходил.

Он и не мог исчезнуть полностью, страх-то. Он – неотъемлемый признак Тьмы. Как бы ее запах. И Винька покорно впитывал его. Хочешь исследовать Тьму – дыши ее воздухом, никуда тут не денешься.

К тому же, Винька знал: Тьма, где есть страх, еще не самая полная. Ведь если чего-то боишься, значит это что-то еще не случилось. И значит, есть хоть самая маленькая надежда, что и не случится. А если есть надежда, абсолютной Тьмы быть не может. Надежда – это проблеск.

Абсолютная Тьма – когда в ней уже нет страха. В ней только безнадежность.

Один раз Винька увидел сон про такую безнадежную Тьму.

Ему приснилось, что все умерли. И мама, и папа, и все-все на свете. Он один на Земле. И нечего ждать, не на что надеяться, нечего желать – потому что бесполезно. Плакать, кричать, звать – тоже совершенно бесполезно. Не будет больше ни-че-го.

Кстати, там не было темноты. Винька стоял посреди ровного пустого поля и видел одинокий телеграфный столб с оборванными проводами. И светило тусклое, какое-то лиловое солнце. Но все равно это была абсолютная Тьма. Абсолютнее той полной черноты, которую Винька видел в отверстии мячика. Н е п р о н и ц а е м а я. Винька хотел умереть, чтобы не ощущать этой самой безнадежной безнадежности, но и умереть было нельзя. Такая Тьма была сильнее смерти…

Но и она не была сильнее в с е г о.

Через нее острым своим плечом пробился Глебка. И взял Виньку за руку.

– Идем…

Тут же погасло лиловое солнце, спустился сумрак. Но это был обыкновенный сумрак, в нем пахло клевером и дождем.

Винька и Глебка долго шли в сырой траве, пересекли в темноте ворчащий теплый ручей, и впереди проступила синяя щель рассвета. В ней видны были силуэты причудливых крыш и пирамид. Что там, Винька не узнал, сон кончился. Винька отчаянно ухватил его за хвост, не дал забыться и долго лежал в темноте, перекатывая воспоминание взад-вперед.

И наконец понял важный закон.

Да, Абсолютная Тьма может существовать. Но она не может быть вечной. Она – как пограничная полоса. Пускай очень широкая, но все же ее можно перейти. Или переждать. Надо только собраться с силами. Или дождаться, чтобы кто-то пришел на помощь. Перейдешь, дождешься – и там… ну, непонятно, что там. Возможно, совсем иной, неведомый мир (кто знает, вдруг тот самый, где теперь Глебка?). Лучше он или хуже, неизвестно. Однако ясно, что там опять есть надежда…

На следующий день бочонок “Нос утри” так и не нашли. В полу и правда хватало щелей, но не таких, чтобы бочонок провалился.

Тетя Дуся опять помянула нечистую силу, а тетя Катя снова вслух заподозрила Рудольфа.

Винька подумал: “А может, и правда он? На расстоянии, с помощью колдовства…”

Но зачем Рудольфу бочонок от лото?

А кто его знает!

Все-таки Рудольф Яковлевич Циммеркнабе имел отношение к Тьме. Ведь тот черный мрак в аттракционе “Человек-невидимка” был не просто темнотой. Он, как ни верти, – кусочек Тьмы. Пускай, нестрашной, из самых верхних слоев, почти шуточной, но все-таки… Подозрительность по отношению к иллюзионисту-пьянице не оставляла Виньку. Непонятный он человек. Ферапонт – другое дело. Просто несчастный парнишка, больной и попавший в сети злого фокусника… Или не злого, а тоже несчастного. Но такого, кто знается с духами Тьмы…

Без числа тридцать три какое лото?

Тихий Никита обещал выточить в мастерской новый бочонок и вырезать на нем цифры, но это после каникул. А пока он занят был своей картиной. Поэтому вечером решили поиграть в подкидного. Вчетвером – в самый раз. Рудольф и Ферапонт куда-то ушли. Может, снова подрабатывать в ресторане.

Но Людмила Виньку к игре не допустила.

– От тебя пластмассовой дрянью несет! Опять копался на свалке?

Винька копался именно там. По Никитиной просьбе. Никита хотел раму картины оклеить кусочками серой, коричневой и темно-красной пластмассы. Он спешил: работу свою он готовил для Областной выставки народного творчества. Винька набрал много цветных квадратиков, и Никита сказал большое спасибо. А со стороны сестрицы – никакого понимания:

– Снимай, обормот, штаны и рубаху, придется опять стирать… А сам иди вылей на себя ведро воды.

Винька лить на себя из ведра не стал. По вечернему оврагу сбегал к бочаге, окунулся в теплую воду. Было тихо, безлюдно и уже сумрачно. В кустах копился мохнатый туман. Над откосами светились окошки. Где-то пела пластинка:

О, голубка моя-а!

Как тебя я люблю, у-у… 

Сразу слышно, что не патефон, а радиола. Их теперь продавали в “Культтоварах”. Небольшой приемник “Рекорд”, у которого сверху откидывается крышка. Под крышкой патефонный круг, а вместо блестящей головки с мембраной – похожий на пластмассовую ложку звукосниматель. Не надо крутить ручку пружинного завода, нажимай кнопку и слушай! И звук без всякого шипенья, и можно регулировать громкость. Людмила обещала, что, когда Николай вернется с Севера, они купят такую штуку…

Винька потанцевал на мостках, растерся прихваченным из дома полотенцем и заскакал назад по тропинке. Были сумерки, но не было и намека на Тьму. Наоборот, уютно даже. Лишь комары вели себя по-свински. Винька отмахивался полотенцем…

Когда Винька вернулся, его штаны и ковбойка уже висели на веревке. Спустившиеся до досок лямки цапал коготками черный котенок Степка.

Степку недавно подобрал на улице и принес Никита. Рудольф просил котенка себе, для фокусов на сцене, но тетя Дуся сказала:

– Ишшо чего! Мучить животную…

Степка цапнул раз, другой, потом вцепился в лямку накрепко и закачался на ней. Винька не стал прогонять. Пусть дурачится, жалко что ли…

Потом Винька лежал в блиндаже и слышал, как Степка легонько ходит по доскам… Интересно, зачем он Рудольфу? Наверно, для эффекта, связанного с Тьмой: самого котенка не видать, а зеленые глаза горят во мраке. Только пришлось бы замазывать белые пятнышки на лапках.

“Ишшо чего! Мучить животную!”

Раздались другие шаги. Тоже легкие, но все же человечьи. Наверно, Ферапонт спустился с чердака покурить… Так и есть, потянуло сквозь щели табаком. Дым-то вечером жмется книзу…

Дурак, зачем он курит? Годами взрослый, а легкие-то как у первоклассника, спалит их на фиг никотином. А скажешь – сразу в ответ: “Ну и спалю! На кой черт мне такая жизнь!”

Может, он и прав…

3

Утром, когда Винька выбрался на “палубу”, одежды на веревке не было. Неужели Людмила сняла так рано?

На пустом курятнике сидел Степка и жмурился.

– Где мои манатки? – спросил Винька. Степка уклончиво отвел глаза, стал вылизывать лапу. На березе злорадно закричала ворона.

Винька через окошко пролез в комнату. Людмила и Галка еще спали.

– Люда… Слышь, Люда… Где мои штаны и рубашка?

– А?.. Что?.. Чего тебя в такую рань подняло?.. Что “где”? На веревке, конечно.

– Нету…

Потом был переполох на весь дом.

О ворах в той округе в ту пору не было слышно. По крайней мере, о таких, которые тягали бы с веревок поношенную ребячью одежонку. Да еще специально подбирались бы для этого из оврага, лезли на шаткие доски через перила…

“Да я бы и услышал, – думал Винька. – Палуба-то скрипучая…”

Людмила дала Виньке другую рубашку и сатиновые шаровары, которые он брал в лагерь для защиты от злых вечерних комаров и случайного холода. Но вид у шаровар был затрапезный, и бегать в них было неловко, резинки давили живот и щиколотки. Дома в сундуке лежал купленный “на вырост” костюм, но без мамы его не найти. А мамы нет. Да она и все равно не даст: “Истреплешь до школы”. К тому же, в нем жарко в такую погоду, и мешковатый он, большой чересчур, и вообще Винька в этом пиджаке с лацканами и в брюках с отворотами чувствовал себя жених женихом. Приди-ка в таком виде на Зеленую Площадку…

У какой скотины зачесались руки на чужое добро?

Как ни крутил мозгами Винька, а все сходилось к Ферапонту. Некому больше!

Но ему-то зачем?

Несмотря на малые размеры, Ферапонт презирал всякую детскость. И одежда его была уменьшенной в три раза копией взрослых костюмов. С другой стороны, Винькины рубашка и штаны, хотя и ребячьи, Ферапонту оказались бы, конечно, велики. Ковбойка – до колен, а в штаны можно было бы засунуть двух Ферапонтов.