Это трава - Алан Маршалл

Теперь уже моя злость, мое возмущение были обращены не против того, что мешало в жизни мне самому, — ибо я понял, что мне еще повезло, — а против того, что калечило жизнь многих мужчин и женщин, которых мне приходилось встречать.

Неожиданно я почувствовал, что кому-то нужен. Какое волшебное, возвышающее чувство! Я увидел перед собой цель, почувствовал, что вношу в жизнь свою долю. Мои записные книжки стали заполняться разными историями, рассказанными мне в порыве откровенности этими людьми, — историями, которые я твердо решил когда-нибудь поведать миру.

— Я ей говорю: «Ради бога, не уходи ты от меня. И не забирай детей это все, говорю, что у меня есть. Ради них я землю копаю. Я его скорей пристрелю, чем детей потеряю…» Понимаешь, Джин всего восемь лет, а она подходит ко мне и спрашивает: «Еще чашечку чая?» Ну, как тут не растаять? А Джорджа я воспитываю так, как меня самого учили на нашем корабле «Уорспайте». Каждое утро он чистит зубы и волосы приглаживает щеткой, а когда вечером возвращается из школы, то опять чистит зубы и приглаживает волосы. А что с ним будет, если он тому парню в руки попадет? И с Джин что будет? Я пришел к выводу, что любовь неминуемо рушится, если между мужчиной и женщиной встает такой порок, как пьянство, если нищета, безработица, отчаяние затуманивают их разум. Я чувствовал, что любовь необходима обоим для дальнейшей жизни, и когда мне приходилось видеть крушение любви, я впадал в уныние и порой испытывал страх.

Как-то в дансинге я стоял у стенки, вдруг мимо меня пробежал молодой человек, за ним девушка. Она схватила его за руку, и они остановились неподалеку от меня, горячо споря. Девушка была в длинном вечернем платье, подчеркивавшем стройность ее фигуры. Рассмотреть ее было невозможно, в темноте она казалась легкой тенью, разделенной пополам светлой полоской обнаженных рук, стиснутых на груди.

Свет, падавший сквозь стекло телефонной будки, позволил мне разглядеть лицо молодого человека. Оно выражало непреклонную решимость не поддаваться ее мольбам.

Он с силой отшвырнул ее от себя:

— Оставь меня наконец в покое! Отвяжись от меня, слышишь? Ты не даешь мне проходу. Отправляйся домой, сейчас же.

Он кричал пронзительным голосом, в котором звучало ожесточение. А она крепко держала его за рукав и тихо в чем-то убеждала.

— Ты мне уже все это говорила. Отстань от меня. Ты мне не нужна. Пусти меня!

Он вырвался и сделал несколько шагов, но она снова нагнала его и снова вцепилась в него, сквозь рыдания умоляя не бросать ее.

— Ты всегда потом каешься, — кричал он, — ты мне осточертела. — И в ответ на какие-то ее робкие слова вдруг заорал: — Нет, я не пьян. Понятно? Убирайся ко всем чертям! Пусти меня, проклятая!

«Он толкнул ее с такой силой, что она пошатнулась, но тотчас же снова с плачем бросилась к нему. Он попытался увернуться и двинулся к двери, но девушка догнала его, судорожно обняла и спрятала лицо у него на груди.

— Не липни ко мне. — Он оттолкнул ее от себя. — Делай что хочешь. Живи как знаешь. Мне ты не нужна. Рыдая, она что-то ему зашептала.

— Все это я уже слышал, — крикнул он. — Оставь меня в покое. Отцепись, понятно! Ты мне надоела, — никак не отвяжешься.

Она продолжала что-то говорить, уткнувшись ему в грудь.

— Вот что, иди домой. Нечего тут тебе околачиваться! Неужели ты не можешь оставить человека в покое? Она обняла его за шею и заплакала навзрыд.

— Ладно, ладно. Пошли! Я тебя провожу, — оборвал он ее. — Я провожу тебя домой. — И затем крикнул с яростью: — Перестань только виснуть на мне.

Он решительно двинулся вперед, одной рукой обняв ее за талию, и чуть ли не поволок за собой. Она продолжала его упрашивать, пытаясь заглянуть ему в лицо.

— Помолчи, ради бога, — огрызался он. — Снова принялась за свое. Мне наплевать на все, что ты говоришь, Замолчи!

Наблюдая за ним, я дивился его неистовому озлоблению. Я понимал, что дело тут вовсе не в этой девушке, которая с глупой настойчивостью пыталась вернуть утраченную любовь. Ярость его была вызвана недовольством жизнью, его собственной жизнью, — хотя он этого и не сознавал.

Мы с ним были одного поля ягода. Я знал, что вызывало подобные вспышки гнева у меня, и мог понять его. Я был уверен, что он, не отдавая себе в том отчета, мечтал, чтобы у него появилась в жизни какая-то цель, которая вдохновляла бы его и толкала к действию. Может быть, в какой-то момент такой целью в жизни показалась ему эта девушка, может быть, она подвернулась, когда он устал искать.

Наверно, было время, когда он думал, что встреча с ней поможет ему разрешить мучившие его вопросы. Но он ошибся. Разрешить эти вопросы не могли ни он и ни она, разрешить их могли лишь все люди сообща.

Живя в Уоллоби-крик, я понял, что такого рода вспышки ярости были результатом скудости жизни, являлись для этих людей своего рода отдушиной, когда им становилось невмоготу. Человеческие чувства были, подобно пару в котле, движущей силой, заставлявшей людей творить, добиваться, дерзать… Если эти чувства не находили выхода, предохранительный клапан срывался, и тогда их отчаяние и ярость обрушивались на того, кто был под рукой, кто, как им казалось, был источником всех бед.

Иногда эти долго сдерживаемые чувства, затаенные обиды прорывались наружу с ужасающей силой.

В ту пору моей жизни полицейские штата Виктория объявили забастовку, требуя улучшения условий труда. Две ночи подряд мужчины и женщины, одержимые алчностью и ненавистью, рыскали по улицам, как стаи волков, громя и разрушая все на своем пути. Зная, что арест им не грозит, эти люди окраин, которых общество научило видеть в зажиточности символ успеха, а в бедности — символ неудачи, кинулись грабить. Ведь совершенно неожиданно имущество тех, кто добился успеха, оказалось в их распоряжении, никем не охраняемое.

Вечером в пятницу — в тот день, когда распоясавшаяся толпа впервые вышла из подчинения, — я стоял на Берк-стрит и смотрел, как поспешно расходятся по домам служащие больших магазинов. Обычно по пятницам магазины закрывались поздно, на обочине тротуара в ожидании своих подружек выстраивались длинные ряды молодых людей — «панельные кавалеры», — которые затем быстро расходились под руку с улыбающимися девушками.

Но в этот вечер все было по-другому — в атмосфере не было ничего праздничного. Весь день по городу циркулировали слухи о вспыхнувших то тут, то там беспорядках, и люди были встревожены. Прохожие не разглядывали витрины, они смотрели на встречных, причем зачастую подозрительно, словно пытаясь определить, с кем имеют дело. Время от времени мимо меня проходила ватага хулиганящих подростков, и тогда на лицах прохожих читалось волнение и страх.