Самолеты, или История Кота (СИ) - Хомутинников Юлиан "sirrum"

Если солгал — то ты навредил не мне, но всем нам. И главное — Коту. И этого я тебе, конечно, никогда не прощу. Уж не обессудь.

«Переломный момент», значит? Время покажет.

А пока что посмотрим-ка мы, что там у нас в смысле билетов…

И ещё… не забыть про извинения.

…

Глава 12. Соня: Последний сон.

…И вот они вышли из ангара-«мастерской», а я осталась. Или нет: они просто пропали. Может, проснулись? Может быть, думала я, рассеяно пиная какую-то мелкую железку, может быть, они живут в этом сне всё время, а сейчас проснулись? А я — как усталый автомобилист: то во сне, то наяву. Или как летучая рыба: то над водой, то под её поверхностью.

Всю свою жизнь я живу, как эта самая рыба, которая не знает, плыть ей или уже полететь, наконец. Всю жизнь чего-то боюсь. Ведь и крылья есть, — да только выдержат ли? А плыть — скучно и мрачно. Вот и мечусь туда-сюда.

Смогу ли я когда-нибудь полететь — как чайка Джонатан или родительский самолёт? Или, рождённая плавать в мутных водах, я никогда не смогу летать?

Однако как мне отсюда выбраться? А может, мелькает мысль, и не нужно никуда выбираться? В конце концов, чего я там не видела? Девятнадцать, нет — пятнадцать (за вычетом мигрени), пятнадцать лет жизни в тихой психушке, пусть я и не сразу это осознала. Тусклая лампочка в коридоре — вот моя жизнь. Пакеты из магазина. Работа — потому что стыдно быть обузой, как Лохматый. Тишина квартиры, где никто не смеётся вот уже семь лет. Кухня. Кастрюли. Суп и каша. Вода из крана — кап-кап. Там прокладка протекает, а заменить некому. Надо бы вызвать мастера, да куда его вызовешь? В наш лепрозорий?

В то же время сны всегда были моим убежищем от жизненных невзгод, притом гораздо более надёжным, чем балкон или даже интернет.

А возможно, и чем родительская мечта.

— Если станешь так рассуждать, мы рискуем больше не увидеться.

Я улыбнулась. Ну наконец-то!

— Долго ты, Котя. Я уже стала думать, что ты не придёшь.

Но на её лице улыбки почему-то не было.

— Идём, Соня. Туда, прямо, — видишь просвет?

— Угу. Так почему нет? Ведь ты всегда сможешь прийти в мой сон, разве не так?

— Дело не в этом. Знаешь, есть сны, от которых невозможно проснуться. И потом: неужели ты не хочешь увидеть моё триумфальное возвращение?

— А оно состоится?

— А ты не веришь? Чудно. Будто мы местами поменялись. В прошлый раз мне показалось, что ты веришь в это куда больше, чем я.

— Ну да. Я и сейчас верю. Просто понимаешь, Котя, я так устала… А тут ещё дед умер. И братьям не по себе. Я не знаю, что там у них случилось, но даже здесь чувствую, что им было плохо, обоим. И маме тоже плохо, и папе. Они никогда не признаются, но я-то знаю. Чувствую.

— Не волнуйся. С братьями я уже поговорила, — сказала Кот. — Успокоила, дала ценные указания Лохматому, и он взял всё в свои руки. Он и о родителях позаботится. Он вообще молодец. Старается, хотя и Лохматый. А ты вот надумала расклеиваться. На тебя это не похоже.

— Думаешь?.. Ну, может и так…

Шли мы медленно, так что ангар и не думал заканчиваться. Впрочем, тут другое: в снах всё не так, как в жизни. Если сон не меняется, значит, что-то мешает ему измениться.

— Что, как ты думаешь? — Кот читала мои мысли. Опять-таки, во сне это дело обычное.

— Не знаю. Наверное мне просто страшно.

— А ты не бойся, Сонькин. Я ведь почти всё уже сделала. Поедете завтра в Рубецкое, там всё и решится.

— Что — «всё»?

— Проснёшься — увидишь.

— Странная ты какая-то в этот раз, Кот, — бурчу я. — Утром совсем не такая была.

— Ты тоже, — парирует сестра. — Кроме того, если уж так рассуждать, то и не Кот я вовсе.

— А кто? — удивляюсь я. Шутит, что ли?

Но она не отвечает, только улыбается.

Вдруг через прореху в крыше пробивается яркий солнечный луч, окатывая меня тёплым светом. Я морщусь, заслоняя глаза ладонью, и на какой-то момент теряю Кота из виду.

И тогда Кот отвечает — отчего-то не своим голосом:

— Ну, например я.

Я смотрю на Кота, но это не Кот! Это дед!

— Ой, дед! Как здорово! А где Кот? — чудные они всё-таки, эти сны.

— Где-где, гуляет Кот, как обычно, — ворчит дед добродушно. Он точь-в-точь такой, каким я его запомнила. На нём светлый костюм, который он всегда надевал для поездки в Москву. Его седые усы смешно топорщатся, а на голове у него — лёгкая парусиновая шляпа. И глаза — как мои и мамины, — серые, с хитринкой.

— А ты правда умер? — зачем-то спрашиваю я.

Дед смеётся.

— Ну умер, и что? Надоело жить, устал, вот и умер. А ты поживи с моё, я на тебя посмотрю.

— Мог бы и предупредить, что умирать собираешься.

— Ну да! Позвонил бы вам и сказал: так мол и так, я тут помирать собрался, так что приезжайте хоронить. Так, что ли?

— А хоть бы и так.

— Да ну, Сонька, тебя не поймёшь никогда. То ли шутишь, то ли всерьёз говоришь. И потом, ты на меня особо не смотри. Важно ведь не то, я это, Кот или ещё кто. Важно тебя отсюда вывести.

— А что потом?

— А потом — суп, с Котом! — хохочет дед, и я тоже не могу сдержать смеха.

И всё-таки…

— Дед, а у тебя мечта была?

— А то как же. Была, и не одна.