Радуга - Пранас Трейнис

— Мне кажется, она пьяна.

— Не пьяна, а бабьих желаний полна.

— Не дай боже с такой... всю жизнь...

— Вот голова дубовая! — прошипел Блажис, будто ужак из-под куста папоротника и, дав хлебнуть Анастазасу глоточек водки, принялся объяснять, что муж и жена — это смертельные враги со времен Адама и Евы, а семья — это вечная борьба. Из этой вражды и дети кучами рождаются.

— Разве что так.

— Так, так. Не иначе. — И, дав отхлебнуть еще глоточек, Блажис погладил Анастазаса, как отец сына. — Я тебе говорю, сынок, эта баба — хоть куда... И ты — не в пример тем двум ее мужьям — у шляхтичей-то кишка тонка. Потому и померли оба, что силенок не хватило с ней совладать.

— Не сердись, дядя. Тело ее мне бы понравилось. А вот душа... Дядя, мне сдается, она бесноватая.

— Господи, не завидуй моему счастью, — простонала во сне Милда.

— Слышишь, безбожник?

— Дядя, эти слова не ее... Эти слова из представления Кернюте.

— Неважно, откуда... Важно, что пани Милда добрая католичка и даже в пламени страстей к божьей помощи взывает.

— Не надо было ее поить, дядя.

— Замолчи! Так надо! Такой порядок после доброго сватовства, — объяснял Блажис. — А тебе сейчас придется посидеть рядом с пани Милдой, пока она не проснется, а я между тем сбегаю погляжу, что в доме творится.

— Дядя!

— Тихо! Закройся изнутри и никого не впускай. Когда я вернусь, сделаешь, что прикажу. Если вдруг страшно тебе станет, на тебе — бутылочка. Лизни сам, но пани Милде — ни капли больше. Понял?

— Дядя?!.

— Кончен разговор.

Дальше все шло по плану Блажиса. Шустро и ловко, как только он умел. Не зря Блажиса во всей Аукштайтии величали королем мошенников и сватов.

Будто на крыльях влетел Блажис в батрацкую, где Эфруне с тремя батраками и двумя девками сидела за ужином, выставил на стол вторую бутылочку водки и торжественно заявил, что в гостиной сын старосты Тринкунаса Анастазас уже спелся с пани Милдой. Сват, мол, там уже не надобен. За дверь они свата выдворили, а сами заперлись. Видишь, как бывает, когда снюхаются не молодые-зеленые, а малость постаревшие. Не приходится свату их головы сводить да объяснять, что делать: лошади к овсу или овсу к лошади идти.

— Ха-ха-ха!

— Хи-хи.

До поздней ночи звенел смех в батрацкой, потому что Блажис, наливая по капельке водочки батракам и девкам, трепал языком, рассказывая всякие небылицы из своей сватовской практики, да отпускал соленые шуточки. Даже графиня Мартина спустилась из своей комнаты посмотреть, что тут творится, в чем причина такого чарующего смеха. При виде графини Блажис тут же напустил на себя скорбь, поцеловал ее ручки, чмокнул в лоб, вспомнил графа Михалека, якобы старого своего приятеля, выразил огорчение, что его сиятельство так скоропостижно постучался во врата рая... И вдруг за голову схватился. Господи, так кто же будет первой подружкой у пани Шмигельской, если барышня Мартина все еще в трауре?..

Графиня, конечно, ничегошеньки не поняла. Пришлось Блажису снова все объяснять сначала: какое счастье привалило ее крестной пани Милде, какой славный мужчина к ней сегодня вечером посватался. Первый кукучяйский шаулис. Правда, хроменький, росточку небольшого, зато здоров как бык, патриотически настроен, в любую минуту готов голову сложить за родину Литву, и полон добродетели, как сыр свата тмином...

И, достав из кармана кусок сушеного сыра, отломил и угостил графиню, приглашая ее вкусить этого сыра, чтоб выросла она стройной и статной и королевича своих грез верхом на борзом коне увидала во сне. А может, уже приезжает к ней королевич-то?

Зарделась Мартина как утренняя заря, опустила свои большущие глазищи. Блажис понял, что попал прямо в сердце. Бог ты мой, как бежит время! Давно ли, кажется, пани Милда везла тебя, окрестив, из костела, когда горбун Кулешюс на дороге стал и твоему крестному отцу Бакшису в лицо песенки швырял, а вот намедни после похорон графа тот же самый горбатый дьявол, говорят, пани Милде и барышне уже супружеское счастье предрекал. Легкая рука у горбуна проклятого. Глянь, крестная мамаша уже на седьмом небе. Сейчас очередь барышни. Никуда от этого не денешься. Никуда. С таким поместьем, да такая прехорошенькая и вся душистая, будто росистый розан... Ох, придется славно потрудиться старику Блажису, пока он подходящего жениха для нее подыщет в раю или в преисподней! А может, уже нашелся кавалер здесь, на грешной земле? Может, седой сват уже опоздал? Что ж. Молодой-зеленой замуж выйдя, не пожалеешь, как вот пани Милда, которая собирается уже третий раз счастливо к алтарю шагать.

— Нет. Я выйду замуж только один раз, — неожиданно для всех сказала Мартина.

— Не может быть, барышня. А если первый избранник помрет или откажется, не приведи господи?

— Тогда и мне конец, — вдруг побледнев, негромко сказала Мартина.

— Вот и спорь, старый необразованный сват, с теперешней молодежью. Сдаюсь, барышня. Кто умеет красиво любить, тот умеет и красиво смерть принять... Таких невест, как вы, барышня, во всей Аукштайтии даже на трех пальцах не перечтешь. Чего доброго, ты одна такая гордая. Одна-единственная, как большой палец Жемасуолиса из Асмалай.

И вдруг, подняв кукиш, на белой кафельной печке такую тень курносой девчонки посадил с шевелящимися ушами, что вся челядь со смеху едва не померла. Мартина сбежала бы, но Блажис схватил ее за руку и спросил, чует ли ее сердце, что первым дружкой Анастазас приглашает ее опекуна — господина Мешкяле. Если поставить рядом с таким мужчиной Мартину — ох, и парочка бы вышла — ну просто лось да косуля. Жениху с невестой впору спрятаться. Весь костел только на первых дружек смотрел бы, а языкастые бабы дохли бы от любопытства: «Господи, не завидуй их счастью». Неважно, что лось уже возраста Христова, а у косули едва-едва сосцы проклюнулись. Неважно! Побудет ей лось и за отца, и за брата, и за милого.

— Пустите, — прошептала Мартина, зажмурившись от стыда. — Пусти, дядя...

Но Блажис стиснул нежные лапки своими ручищами, стал звать ее проведать хворого папашу Бакшиса и по этому случаю вымолить разрешения побыть подружкой, чтобы снял