Ангелам господства - Светлана Пахомова

— Алё, Марин! Исправили контракт? Эти друзья по безопасности нам не пробили папу. Что? Олимпийский папа? В подземную парковку, под сталинку, он каждый вечер загоняет мерс? Вы снова спутали, это всё тот же сын… Да, дом балерин Большого на проспекте. Ну, ты договорись с охраной, лишь бы войти и встреться.

— Послушай, Альга, а я могу тебе помочь?

— Сиди, деревня, что ты можешь? Тут коренные не предпринимают.

— Давай я номер наберу. Там, где автоответчик.

— Ты что, опять в бреду?

— Мне там ответят. Они мои знакомые.

— Кто? Новые русские крутые? Из дома на большом проспекте? И что ты скажешь?

— Что не крутой кругляк лежит в болотных топях, что не всё золото, которое блестит, можно грузить через границу, как апельсины бочками, что франко-склад, франко-граница и франко у бортов — это для кругляка хвойных пород, как обстоятельство доставки непреодолимой силы, поскольку лес кругляк хвойных пород на кончик шпаги не нанижешь, и это форс-мажор возникших в новой жизни обстоятельств. Его зовут Денис. Дай телефон.

Мне спать хотелось. Автоответчик произнес на разных языках одну и ту же фразу и сделал «пи»   после сигнала. Сестра толкала в локоть и твердила, что так звонить нельзя, поскольку это дурно, ведь нужно фразы подготовить, что говорить и как сказать, поскольку говорят, что он владелец студии, где Алла Пугачева, Филипп Киркоров, и даже этот, в ёжиках, Богдан, который Титомир, снимаются и пишутся на клипы.

— Денис, возьми трубу, это я. Не чемпионка мира по конькам фигурным, а твоя однокурсница.

Хлопок по клавишам — и голос произнёс:

— Привет, Иванна! — студенческий пароль сработал через годы, как часы.

— Я спать не помешала?

— Ну, ты как не родная… будь попроще, такие годы, где ты теперь, сейчас живёшь? Звонишь откуда?

— Послушай, День, я ведь к тебе по-деловым проблемам.

— Давай! По деловым!

— Да ты не напрягайся — не пою. И не снимаюсь в клипах, фильмую иногда. К тебе звоню по ностальгии. Не по валютному, а по студенческому курсу. Ты вдруг решил свою квартиру сдать, в которой мы всей группой тусовались. Ну ту, хрущевку в Химках.

— А ты откуда знаешь.

— Вне логики спросил, сначала нужно было удивиться, откуда у меня твой новый телефон.

— Откуда? — Денискин голос молодел — стал вдруг нелепым, ошалелым и сникшим, словно в добру старь союза, без новорусских наворотов, где он слегка стеснялся комплексно кровей от папы-армянина.

— Сдаёшься? Новости смотрел?

— Смотрел, а что там? — соврал, шпаргальщик.

— Ты на экран от денежной капусты головку, головы качан, хотя бы изредка навскидку поднимаешь?

— Да я ими с утра до вечера обложен — этими телевизорами.

— Как она называется, позасекреченная студия твоя?

— Открыто. По станции метро — Бакунинская.

— Хитро. Если желаешь что-то спрятать, то положи на самом видном месте. Всё, сдаюсь и дешифруюсь, чтобы ты не подумал, что я к тебе засланцем. В новостях Кирилл — мой брат.

— Как, это тот, который в суворовском всё сопли на кулак мотал?

— Как можешь видеть, оплётка трансформаторов носовиками — это моя судьба. Но есть и повод поважнее: передай маме мой привет, и я прошу её согласия на установку розетки в ванной твоей квартиры. Выйди из ступора, я не жена того француза, хотя с Александже разведена.

— Как? Вас считали такой парой! Да, я понимаю, он был гад, не разрешил тебе сниматься в кино, когда в конце апреля вся съёмочная группа улетела в Барнаул, а ты осталась. Или он тебя увёз? Ты плакала, я помню, мэтр тебя отпаивал святой водою. Я привозил из дальнего монастыря.

Я вдруг впервые за многие часы смеюсь. Исходит гул времён и шелухой спадают давние обиды.

— Какая боль! Как ты посмел такое вспомнить, я потеряла путь в кино! Какие старые, нелепые обиды. Водой забылось. Впрочем, что теперь в картинах жизни: кинематограф сник, а я старуха, тогда мне было восемнадцать лет — видишь, теперь кокетничаю, как древние актрисы в немом кино, чему- то нас учили.

— Я в ссоре с институтом, не хожу. Да ну его — твои все предсказания сбылись. Он стал профессором, уже, наверное, и кафедру возглавил, Богдана Титомира отчислил с курса.

— Прозорлив.

— И я к ним не хожу…

— Зазнался?

— Не сошёлся.

— В оценках деятельности фараонов пирамид?

— Вот-вот, ты так всегда сказать умела…

— На том стоим, но это был почти что настоящий комплимент. Розеточку поставишь?

— Да нет проблем. Прямо сейчас?

— Ты маме позвони туда, чтобы открыла. Все очень просто: Альга — это моя сестра.

— Вот эта леди-босс «Славянского Двора»   — твоя сестра?

— Да, представляешь, это Альга.

— Всегда вы были страшно непохожи.

— Прозрел! Без комментариев! Давай гони розетку.

— Тут у меня определился ваш номер, я завтра мерседес пришлю. Мне тебя просто бог послал! Ты ж пишешь тексты по веществам, а у меня заказ от Шереметьевской таможни на фильм о пиве, подъедь, приделаем концовку.

Дашь на дашь.

И сколько нужно чувствовать одновременно, чтоб привести в движенье мысль о выгоде от встречи через годы.

— Звони своим агентам и скажи, чтоб пожелали мне спокойной ночи. У нас, в деревне, в эту пору люди спят.

Сестрицу, совладелицу насыпанного зеленью двора, держательницу всяческих лицензий, пакетов акций, и знакуля языкознаний вдруг вывернуло исповедью всласть:

— Ну почему она не разрешила?! Ведь это всё она! Если бы мы с тобой сейчас в Москве вдвоём — какие прибыли бы были, мои возможности, плюс твои свойства — такие дивиденты без нужды!

— Не надо, Альга. Мать здесь ни при чём. Я помню, что Боливар двоих не сносит.

— Да, я когда-то заблуждалась, ну кто же знал, что время станет вот таким. Да, я писала матери, просила, чтобы не закреплять тебя в Москве, влиянье родственников и тогда имело для двоих свои пределы. И дядя всех племянников не смог устроить, но если бы мы знали, что у тебя такие перспективы были: и кино, и вот такие люди, как Денис, с тобой знакомы, разве можно было допустить…

— Нет. Ты хотела бы сказать «не упустить».  Я по-другому мыслю. А письма я твои читала. Тогда же, много лет тому назад. Ты не просила, умоляла не закреплять меня в Москве. Просила употребить влияние на дядю, что двух сестер родителям в Москве не обеспечить, и девочка—товар: повыгоднее замуж, да и с глаз долой. Теперь не важно, я просто это всё переросла.

Хмурое утро прорвалось звонком из Нары. Категорически, как требуют щенков «к ноге!»,  тётя призвала нас прибыть, чтоб оказаться рядом, и вместе, совокупно и соборно, вновь придаваться горю, отчаянью, которое ей полюбилось, как продолженье подвига семейных крестных мук. Жених сестре вдруг сделал предложенье, и объявил её своей семьёй, с запретом ехать смаковать стигматы непорочной тети. Я перестала дожидаться «Мерседес»   и выехала в город на удачу.

Москва — как я давно не видела её. Снег навалил сугробы у нечищеных обочин, народ, закутанный в шарфы суровой самопряной вязки, не обращал внимания на моду, на привлекательность и красоту, а попросту смотрел себе под ноги. Как хлебный мякиш нечищеная бровка тротуаров. В проулке вывернуло из обочины лохматое такси и долго буксовало в зебре перехода. Пыхтел и фыркал лысый каучук по изморози стершихся покрышек. Сопел мотор, октановая гарь непредсказуемого качества бензина гнала в морозном воздухе волну от серого до фиолетового спектра. Никто не подошёл толкнуть — на заднем низеньком сиденье дремала негритянка, опершись о рукоять тростеобразного зонта, с огромным перстнем на фаланге пальца.

Арбат. В промокших валенках на тротуарных хлябях стоит народ. У голенищ на перевёрнутых банановых коробках навалены матрёшки-ложки, пуховые платки, медали, ордена, носки собачьей шерсти, мундиры всех времён, ушанки всех народов, и «холуя»,  и «палех»,  и Эфрон. Зазывным, звонким голосом пронзительной и чистой ноты какая-то закутанная в капюшон чалма отрадно выкликала проходящих купить персидского кота. Кто-то издал тяжёлый вздох на уровне озябшего предплечья и что-то грохнуло мне под ноги. Я повернула корпусом свой флюс, парнишка выпрямлялся долго, простоволосой русой головой раскачивая снежные былинки, и встал высокий, бледный и худой, в сильно поношенном костюме, в каком-то галстуке со скошенным узлом, затянутом до запятой со скобкой. Озябшими до синевы руками достал план города, сглотнул кадык и вдруг спросил:

— Где здесь театр?

— Он перед вами.

В его глазах возникла цель, измеренная расстояньем, он поднял с тротуара то, что мне казалось чемоданом, и зашагал туда, как будто сквозь меня… И тут мне захотелось выть, молиться, жечь свечу, призвать всех матерей стать комитетом. Сквозь пелену арбатской вьюги, как долговязый Донкихот этот худой и остроплечий мальчик планировал над рыночной толпой, неся с собой одну лишь вещь: отживший век аккордеон в футляре. Он грезил о свиданье с Турандот. Вот ради этого мне стоило прибыть в Москву, чтоб повстречаться в перекрёстке у Арбата.