Смертная чаша весов - Энн Перри

Фон Зейдлиц улыбнулась ему и протянула руку. Он сразу же схватил ее и вновь удивился, какой теплой и изящной была ее кисть — и маленькой, почти как у ребенка.

— Идемте, — выразительно сказала она. — Могу я называть вас Уильямом? Такое подлинно английское имя… Просто обожаю его! Оно вам подходит идеально. Вы такой темноволосый и задумчивый и держите себя с такой серьезностью, что просто восхитительны.

Монк почувствовал, что краснеет, причем от удовольствия.

— Считаю своей обязанностью немного встряхнуть вас и научить веселиться, как это свойственно венецианцам, — оживленно продолжала его собеседница. — Вы танцуете? Да мне все равно, умеете вы или нет! Если нет, я вас научу. Но сначала следует выпить.

И она повела сыщика с балкона вниз по ступенькам в бальный зал.

— От вина у вас станет теплее и в желудке, и на сердце… и вы забудете Лондон и станете думать только обо мне, — заявила она.

Но фон Зейдлиц старалась напрасно. Детектив и так уже не мог думать ни о ком другом.

Остаток вечера и ночи он провел с Эвелиной. Следующий вечер — тоже, как и всю вторую половину четвертого дня своего пребывания в Венеции. Он много узнал о жизни двора в изгнании — если его можно было считать двором, так как на родине все еще на троне был старый герцог и существовал также кронпринц.

Однако Уильям получал и огромное удовольствие от этой жизни. Стефан был интересным спутником. По утрам он знакомил его с закоулками, с отдаленными улочками и каналами, а не только с общеизвестными красотами Венеции, и всегда рассказывал что-нибудь из истории города. Впрочем, славные достопримечательности и произведения искусства тоже не были забыты.

Монк продолжал время от времени расспрашивать барона о Фридрихе и Гизеле, о герцогине и принце Вальдо, о денежных отношениях и проблеме объединения. Он узнал больше, чем когда-либо думал узнать, о великих европейских революциях 1848 года, которые затронули почти все страны на континенте. Они выражались в требовании свободы в немыслимых прежде масштабах и прокатились от Испании до Пруссии. На улицах стояли баррикады, повсюду стреляли, во все города вводили солдат… Везде царили безумные надежды на лучшее, которые потом канули в пучину отчаяния. Только Франция, по-видимому, что-то выиграла. А в Австрии, Испании, Италии, Пруссии и Нидерландах свобода оказалась иллюзорной. Все вернулось на круги своя, к прежнему, если не к худшему угнетению.

А во второй половине дня детектив виделся с Эвелиной. Однажды она сама устроила встречу с ним, и сознание этого наполнило его радостью. У Уильяма было такое ощущение, словно у него выросли крылья. Фон Зейдлиц была так красива, волнующа и забавна и обладала таким талантом наслаждаться жизнью, как никто другой из его знакомых. Она была неповторима и замечательна. Вместе с другими знатными людьми они блистали на званых вечерах и приемах, плавали в гондоле по Гранд-каналу, окликая знакомых, смеялись шуткам и купались в теплом солнечном свете голубой с золотом осени. Оперный театр Ла Фениче был закрыт, но они посещали маленькие театрики, где смотрели пантомимы, драмы и оперетты.

Монк обычно ложился спать в два-три часа ночи, так что с наслаждением оставался в постели до десяти утра, когда ему подавали завтрак. Затем он долго выбирал, какой костюм надеть сегодня, и вновь пускался в погоню за новыми впечатлениями и развлечениями. К такому образу жизни ему было очень легко привыкнуть, и он лишь удивился, как незаметно и приятно можно соскользнуть в ничегонеделание.

Прошло больше недели, когда сыщик вновь встретился с Флорентом Барберини. Это произошло в антракте спектакля, в котором он почти ничего не понимал, потому что актеры играли на итальянском. Уильям извинился и вышел из дверей на площадку подъезда, где стал смотреть, как по каналу снуют туда и обратно лодки и гондолы. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы получше обдумать все, касающееся его миссии и чувств к Эвелине.

Говоря откровенно, детектив не думал, что полюбил ее. Он даже не мог сказать с определенностью, что теперь знает эту женщину. Но ему очень нравилось то возбуждение, которое он испытывал в ее обществе, когда у него учащался пульс и появлялось изумительное чувство остроты удовольствия от окружающего. Его радовало все: еда и хорошая музыка, остроумие и изящество беседы, которую они вели, и зависть, которую он улавливал во взглядах глядящих на него мужчин.

Монк также все время ощущал присутствие на заднем плане огромной, странной, неуклюжей фигуры Клауса. И, может быть, рискованность ситуации и необходимость соблюдать приличия еще больше обостряли удовольствие. Иногда детектив даже чувствовал приближение опасности. Клаус был могущественным человеком, и было нечто в его лице, особенно когда он пребывал в спокойствии, что убеждало: как враг он коварен и жесток.

Но Уильям никогда не был трусом.

— Вам, кажется, понравилась Венеция, — сказал Флорент откуда-то из мрака, лишь слабо иногда освещаемого светом факелов.

Сыщик, поглощенный раздумьями, ночными сценами и звуками, не заметил, как тот подошел.

— Да, — ответил он, вздрогнув от неожиданности, и невольно улыбнулся. — Такого другого города в мире больше нет.

Барберини ничего не ответил.

На Монка повеяло ощущением печали. Он взглянул на смуглое лицо Флорента и увидел не только легко возбудимую чувственность, что так пленяла женщин, характерные залысины и прекрасные глаза, но и одиночество человека, разыгрывающего роль легкомысленного дилетанта, чей ум, однако, болезненно воспринимал разрушение родной культуры и медленное умирание этого пронзительной красоты города. Упадок и гниение уже поразили плоть Венеции, ее сердце. Барберини мог по разным причинам последовать за Фридрихом в изгнание, но он был больше итальянцем, чем немцем, и за его беспечными повадками скрывались потаенные глубины души, которые Монк раньше из-за предубеждения предпочитал не замечать.

Сыщик спросил себя, не сражается ли и Флорент, на свой манер, за независимость Венеции и какую роль в этой борьбе могла играть жизнь или смерть Фридриха? В последние несколько дней детективу не раз приходилось слышать перешептывания и шутки насчет объединения Италии — о том, что под одной короной соединятся разные города-государства, блестящие республики и герцогства, известные с эпохи Возрождения. Возможно, это правда? Каким же непонятливым, каким закрытым для посторонних влияний можно быть, живя под могущественным покровом Британской империи, в своем островном мире, и забыв, что здесь, на континенте, могут меняться границы, кипеть национальные движения, возгораться революции и существовать иноземные владычества… Британия жила в безопасности почти восемьсот лет, и, как следствие, у ее подданных возникало это ни на что не похожее высокомерие, а вместе с ним и отсутствие воображения.

Монк приехал в Венецию на средства Зоры. Уже давно он делал все, что мог, в ее интересах, или, по крайней мере, в интересах ее страны. Очевидно, она выступила с абсурдным обвинением, желая разоблачить тайну убийства Фридриха и пробудить у своих сограждан хоть какое-то чувство долга, прежде чем будет слишком поздно.

— Мне очень легко влюбиться в Венецию, — сказал Уильям вслух, — но это любовь гедониста, эгоистическая любовь. Мне нечего дать Венеции.

Флорент обернулся и удивленно взглянул на него, вздернув темные брови. В свете факелов было видно, как губы у него дрогнули в усмешке.

— И почти никому другому, — ответил он тихо. — Вы думаете, кого-нибудь из присутствующих романтиков и будущих князей Европы заботит хоть что-нибудь, за исключением их собственных запутанных судеб?

— А вы хорошо знали Фридриха?

— Да. А почему вы спросили?

Вдалеке, на воде, кто-то пел. Звук песни эхом отражался от высоких стен.

— Он бы вернулся, если б Рольф или кто-нибудь еще попросил его об этом? Например, его мать? — спросил детектив.

— Нет, если б это означало разлуку с Гизелой.

Барберини перегнулся через каменный парапет и устремил взгляд в темноту.

— И так бы оно и случилось, — добавил он. — Я не знаю причины, но герцогиня никогда бы не позволила Гизеле вернуться. Ее ненависть была непреодолима.

— А мне казалось, она что угодно сделает ради интересов короны…

— И я так думал. Она вообще-то замечательная женщина.

— А что вы скажете насчет герцога? Он бы позволил Гизеле вернуться, если иначе нельзя было бы уговорить Фридриха?

— И воспротивиться тем самым Ульрике? — В голосе Флорента послышался смех, что и было ответом на вопрос. — Герцог умирает, и в силе сейчас герцогиня. Да, возможно, и всегда так было.

— А что вы скажете о Вальдо, новом кронпринце? — гнул свою линию Монк. — Он не мог желать возвращения Фридриха?

— Нет, но если вы полагаете, что он убил его, то это, мне кажется, весьма сомнительно. Я думаю, Вальдо никогда не стремился стать герцогом и весьма неохотно занял место брата, потому что больше было некому. И он не притворялся. Я его знал.