Достоевский in love - Алекс Кристофи
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Понимали ли они, к чему призывали? Знали ли они, каково это – взять топор и раскрошить им чей-то череп?
Ночью 29 июня 1865 года Нева поднялась так высоко, что угрожала затопить жителей подвалов по всему городу. Крысы плыли бы по улицам среди гонимых ветром и дождем бесполезных людских пожитков. По приказу властей выстрелили пушки Адмиралтейства и Петропавловской крепости. Они предупреждали: вот-вот случится, надорвется, выльется. Возможно, Федор слышал их, а может, они лишь прервали его сон.
И всё такие у меня были сны, странные, разные сны, нечего говорить какие![324] Но почему же в то же самое время разум ваш мог помириться с такими очевидными нелепостями и невозможностями, которыми, между прочим, был сплошь наполнен ваш сон? Почему тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действительность, вы чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенною силой впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгаданное? Вы усмехаетесь нелепости вашего сна и чувствуете в то же время, что в сплетении этих нелепостей заключается какая-то мысль, но мысль уже действительная, нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце…[325]
Открыв тетрадь, где он записывал идеи для нового романа, он написал:
«Мое первое личное оскорбление: лошадь, фельдъегерь»[326].
Оказавшись без дохода, когда он начал «Преступление и наказание», Федор хотел взять заем у «Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым», но возникли неприятные осложнения в связи с тем, что он также был членом исполнительного комитета и потому фактически выписывал займы самому себе. Недавно, во время встречи, кто-то подал официальную жалобу, и, столкнувшись с таким нападением на свою персону, Федор поступил достойно и 9 мая 1865 подал в отставку.
Меньше месяца спустя он попросил у «Общества» заем, чтобы выплатить один из своих долгов. Десять тысяч рублей, что он получил от тети, – фактически свое наследство, – он вложил в журнал до того, как вынужден был его закрыть, и теперь его преследовали через суд два кредитора, поставщик бумаги Деми и типограф Гаврилов. Оба угрожали ему долговой тюрьмой и даже натравили на него полицейского (хотя эта встреча закончилась на дружеской ноте, и Федор даже задал ему ряд вопросов о сыскных процедурах для своего нового романа). Какие бы деньги он ни раздобыл, они пойдут на выплаты кредиторам, не оставив ему ни гроша на жизнь. Но у Федора оставалось не много альтернатив, и он согласился на худшую издательскую сделку всех времен.
Примерно годом ранее с ним связался издатель, Федор Тимофеевич Стелловский, довольно плохой человек и ровно ничего не понимающий издатель[327]. Стелловский преследовал нуждающихся писателей, как выносливый охотник раненого зверя. В 1861 году, к примеру, он завладел правами на издание полного собрания сочинений композитора Глинки всего за 25 рублей – сумму, маленькую до слез.
Изначально Стелловский предложил фиксированную плату в 2000 рублей за собрание существующих работ Достоевского, от чего Федор отказался. Но теперь он был в отчаянии. Теперь, когда он приполз к Стелловскому с мольбой, тот сделал новое предложение – за 3000 рублей он получит права на собрание всех существующих работ Достоевского, а Федор пообещает к 1 ноября 1866-го, за год, написать полноценный роман. Если он пропустит крайний срок, Стелловский получит право на печать всех его будущих работ на следующие девять лет без каких-либо дополнительных выплат. Условие было таким смешным, что Федору и в голову не пришло, будто его можно принудительно привести в жизнь.
Он разделил 3000 рублей между кредиторами, оставив себе 175 рублей на покупку билета из города, чтобы можно было писать в покое. Он решил отправиться в Висбаден, где система помогла ему выиграть, в надежде, что, раздобыв у рулетки тысячу рублей, он протянет три месяца. Я задолжал, как дурак, и хочу выиграть, только чтоб отдать[328]. Через пять дней после приезда он потерял все. Выиграть можно, потому что я играл без расчета, на ура, как дурак, а теперь за каждый рубль дрожать буду…[329] Он заложил часы, принес деньги к игральному столу и потерял их. (Возможно, его следующий герой должен убить ростовщика. В холодном расчете нигилистов это будет считаться за чистый выигрыш – они ведь только и жили, что за чужой счет.)
Он написал Тургеневу, умоляя одолжить 100 талеров и обещая вскорости их вернуть, и несколько дней спустя тот выслал ему 50[330]. Неделей позже у Федора кончились деньги на оплату гостиницы, а в ресторане ему сообщили, что был получен приказ – не подавать ему ужин, пока он не заплатит. Он вызвал управляющего, который объяснил, что он не «заслужил» ужина. Федор умудрился убедить его подавать ему чай, но напряжение следующие пару дней только росло. Прислуга перестала чистить его одежду и даже отвечать на его вызовы. В отчаянии Федор написал знакомому – Александру Герцену – с просьбой о деньгах, но не получил ответа. Оставшись без денег даже на почту, он послал за счет получателя умоляющее письмо Полине, но у нее не было средств дать ему в долг. Она находилась в Париже, и он изначально думал навестить ее, но теперь отсутствием денег фактически заточил себя. Продолжаю не обедать и живу утренним и вечерним чаем вот уже третий день – и странно: мне вовсе не так хочется есть. Скверно то, что меня притесняют и иногда отказывают в свечке по вечерам, в случае, если остался от вчерашнего дня хоть крошечный огарочек. Я, впрочем, каждый день в три часа ухожу из отеля и прихожу в шесть часов, чтоб не подать виду, что я совсем не обедаю[331].
Он пытался писать сквозь голод, работая над «Преступлением и наказанием». Ужасно похудел, по ночам его лихорадило, била дрожь. Наконец пришел ответ от Герцена. Тот писал, что не может выслать запрошенные 400 гульденов, но в состоянии наскрести 150 – хотя показательно не приложил к письму сами деньги, и
