Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

Кристина с матерью между тем собирали и пополняли приданое, С утра до вечера просматривали и гладили простыни, наволочки на перины и подушки, полотенца, расшитые скатерти и салфетки, рубашки, юбки, фуфайки и платья.

— Лишь бы без рукоприкладства! — завздыхала мать. — Отец его свою-то в молодости часто бивал. Ревнивый, говорят, был, а выказать это по-другому не мог, вот и бил бедолагу жену смертным боем, бил, покуда два раза не опросталась. Как бы и сынок не пошел в родителя, не поднял на тебя руку…

— Не будет, мама! — засмеялась Кристина и заглянула весело матери в глаза. — Я верно знаю, что не будет!

— Да разве наперед узнаешь, как оно будет. Теперь-то он тихий, робкий, пикнуть не смеет, а как перед алтарем поклянешься ему, глядишь, с вечера до утра и переломится. Мужика не разберешь даже в его последний час. Вот возьми-ка нашу старую соседку Цилу! Двадцать лет как вдовеет. Покойный Федор, муж ее, всю жизнь на нее зверем смотрел, даже по двунадесятым праздникам словом с ней не обмолвился. Она бы и не ведала, какой у него голос, кабы он по вечерам вслух не молился. Отчаялась, уходила от него раза три, не знала, что и делать. И на свою жизнь покушалась, а все осталось по-прежнему. Только на смертном одре он ей открылся, что шибко любил. Она чуть с ног не повалилась, когда услыхала это. Все-то думали, что он не терпит ее, а он любил. А может, и то была не правда, может, он просто так сказал — ей в утешение.

— Могла ведь и спросить его, отчего он был такой неразговорчивый.

— Она его и спрашивала.

— А он?

— Не открылся! Улыбнулся только, а не открылся…

— Матей такой не будет. Он другой, знаю.

— Только ты в оба гляди, — отозвалась мать. — Когда тебя мужик больно балует и очень о тебе заботится, когда тебя уж слишком ласкает и возносит, это тоже плохой знак. Ты и в толк не возьмешь, что у него в голове, а он в голову точно что-то забрал. То ли деньги хочет от тебя утаить или полюбовницу, а то какую другую подлость прикрыть…

— Ну, мама! — рассмеялась Кристина. — Эдак я никогда замуж не вышла бы. Не оставаться же мне старой девой?!

— Сохрани бог! — вздохнула примирительно мать. — Только помнить надобно, что выбираешь один раз, а потому выбирать нужно с оглядкой. Потом жалеть поздно будет!

— Я-то уж точно не пожалею, мама! — сказала Кристина и зарылась горящим лицом в прохладную перину. Она жадно вдыхала ее аромат и вдруг тихо, тоненько всхлипнула, прижмурив глаза. Этот вздох, истомный и жалостный, поверг мать в слезы. Она протянула руку, погладила дочь по волосам и лишь озабоченно покивала седеющей головой. Больше она не сказала ни словечка.

В те дни часто заходила к Кристине погрустневшая Ганка Коларова.

— Не пишет? — спрашивала она о Валенте.

— Один раз отозвался, — поясняла Кристина, — тотчас, как уехал, но с той поры — ни словечка. Возни с учебой много, а денег мало. Знаешь ведь — за письмо платить надобно. Да он на рождество точно приедет, не волнуйся…

— Только на рождество? — ахнула Ганка. — Ведь до Кежмарка — рукой подать!

— На один день — расчета нет!

— А вот и есть!

— Школа — это школа, моя милая!

А пока Ганка терзалась, не забыл ли о ней в недалеком Кежмарке Валент Пиханда, озорница Гермина Гадерпанова зря времени не теряла. Написала Валенту письмо и тем совсем сбила его с толку. Сообщала, что в женской школе не могут нахвалиться ее знаниями немецкого, основы которого он преподал ей. Выражала надежду, что начатые занятия они будут продолжать и в предстоящие каникулы, а потом не постеснялась написать буквально так: «Наш любовный диалог по-немецки застрял на полпути. Надеюсь, Валент, что с твоей помощью научусь слово «любовь» склонять во всех падежах!» Этот Герминин вызов жег обе ладони Валента, в которых он по нескольку раз на дню держал ее письмо. С одной стороны, его злила дерзость Гермины, с другой — ее бесстыдство приятно щекотало нервы. «Сука, ну сука», — шипел он яростно. «А вот возьму и обесчещу ее», — решил он погодя. «Нет, нет, — возражал он самому себе, — к этому недоноску, к этой горбунье я никогда не притронусь!» В смятении, однако, он забывал о своих домашних, о Ганке и едва успевал учиться. Его неустанно терзал вопрос: написать ей или не написать?! «Нет, — давал он себе клятву, — не напишу и этим накажу ее». Но, наказывая Гермину, он не заметил, как начал любить ее.

13

После богоявленья прошумела не одна, а сразу четыре свадьбы. Корчмарь Арон Герш закрыл на неделю свой постоялый двор и с женою Рахелью, дочерью Мартой и остальными домочадцами отбыл в Жилину. Он отдавал замуж свою красавицу Марту за местного торговца Вайцика. А воротившись через неделю домой, поведал истосковавшимся по выпивке мужикам, как было дело в Жилине. Марта, говорил он, счастлива и потихоньку, хотя и не без охоты, свыкается с городской и супружеской жизнью. Ни плакать, ни смеяться, однако, ей некогда, потому как работа в Вайциковой мануфактурной лавке занимает ее с утра до вечера. Гибчане выслушали заботливого корчмаря, выпили даровое угощение и, похоже было, поверили Гершовым словам о дочернем счастье. Но молодой Йозеф Надер стал попивать. Он не злобился на корчмаря, не бранил его, лишь все дни до самого рождества просиживал в корчме и временами жалобно плакал. И скорей для себя, чем для других, то и дело выкрикивал: «Вот доберусь до Жилины, подпалю из конца в конец и Марту назад привезу!» Но поскольку он твердил это уже две недели, корчмарь Герш успокоился. Иной раз даже сжаливался над ним и безвозмездно угощал палинкой. А как-то раз Йозеф Надер схватил его крепко за руку, заглянул в глаза и шепнул на ухо: «Отец, ребенок, что у Марты под сердцем, от меня!» Корчмарь Герш подсел тогда к Йозефу и вместе с ним расплакался. С тех пор они стали друзьями. Без шума на глазах изумленных земляков прошла свадьба Юрая Гребена и Стазки Дроповой. К свадьбе готовились недолго — недели хватило. Стазка решила напечь домашнего хлеба. В пекарнице уже с лета сохли поленья. Она замесила тесто, вздула огонь. Через минутку из печи послышался неистовый визг, остервенелое мяуканье и завывание. Стазка отворила печь и сквозь пламя и дым с ужасом увидела, что позади огня корчатся четыре кошки, невесть когда туда пробравшиеся. Что тут поделаешь?! А суеверная Стазка ничего и не делала. Кошки сгорели, Стазка в натопленную печь посадила десять хлебов. Подрумянились они любо-дорого. Свадебникам хлеб пришелся по вкусу, хотя и была у него жирноватая корка. Сама же Стазка к хлебу и не притронулась. После свадьбы родители подарили ей большую кафельную печь. Шестеро мужиков взялись переносить ее от Дропов в Юраев дом. Несли печь на коврах, а Стазка вокруг них радостно подпрыгивала. На полпути, однако, печь развалилась, и Стазка залилась слезами. Тогда Юрай Гребен-Рыба впервые держал на людях долгую речь. Он привлек Стазку к себе и ласково сказал: «Не плачь, моя хорошая, я поставлю такую печь, что весь дом обогреет. Лежанка будет большая — пятеро детей на ней уместятся… А захочешь, и две лежанки смастерю, чтоб и нам двоим было где поваляться. Уж такая будет печь, что как на Мартина[45] затопим, выстынет она лишь по весне. Ну, ну, не плачь, голубка моя!» Стазка смирилась, перестала плакать и с легким сердцем и восхищением погладила мужнины сильные руки. С той поры Гребену так понравилось говорить, что он стал играть в местном любительском театре. На его дубовых подмостках он с успехом выступал в пьесе своего земляка Якуба Грайхманна «Кто уплатит за штаны?», отмеченной Матицей Словацкой в году 1865 акциденцией в пятьдесят золотых. И хотя автор пьесу свою не очень высоко ставил, любителей это ничуть не тревожило. Брат и сестра Пиханды играли свадьбы в один день, но не сразу. До обеда выходила замуж Кристина за Матея Срока, после обеда женился Само на Марии Дудачовой. До обеда на свадьбе были гости, семья и друзья Матея Срока, после обеда эти же люди перемешались с гостями, семьями и друзьями Марии Дудачовой. Только гости, семья и друзья Пихандов пировали без передышки с утра до вечера. Кристина же была обязана следить — мать непрестанно напоминала об этом, — чтоб до обеда, на ее свадьбе, гости не съели всех пирогов. Половину полагалось оставить на Самову свадьбу. Но мяса было в достатке — старый Пиханда зарезал телочку, а Дудач и Срок добавили по паре откормленных баранов. Да еще все сложились на упитанного хряка. Палинку, вино и пиво привез на телеге корчмарь Герш. За два дня до этого Герш и Мартин Пиханда дегустировали напитки. И оба упились до зеленого змия, чего с ними — особенно с корчмарем — почти не случалось. Тут-то корчмарь и открылся в своей печали по дочери, отданной замуж в Жилину. Не хватало ее в доме, тосковал он по ней и боялся, как бы муж, чего доброго, не замучил ее. Вечером в канун двух свадеб прибыл из Брезно примаш Дежо Мренки со своим веселым оркестром. Только в третьем часу ночи вздремнули ненадолго. А Валент, тот вообще не спал. После обеда приехал поездом из Кежмарка и знай посиживал да равнодушно на всех и вся поглядывал. Не утешила его даже Ганка Коларова, которая сразу же, как только они остались вдвоем, укорила его: «Ты уже не любишь меня!» — «Люблю, люблю тебя, — отбивался он, — просто от занятий устал». Ганка, обидевшись, убежала, и Валент тут же вздохнул свободней — не надо было притворяться. Что-то стряслось с ним. Он-то понимал что, да не хотел себе в том признаться. И лишь после свадеб, когда в воскресенье вышел прогуляться в поле, у него вдруг точно пелена с глаз упала. В Гадерпановом саду в деревянной беседке он углядел Гермину в объятиях какого-то молодого человека. Было ли то объятие или молодые люди случайно оказались рядом — бог весть. «У, потаскуха, калека, ты еще будешь мне разум мутить!» — воскликнул он, вмиг отрезвев, и тут же Гермину возненавидел. А она, увидев, как он поспешно убегает от сада, стала громко звать его, но он не оглянулся. Обозленный, воротился домой. Брат Само как раз вручал своей молодой жене подарки, купленные на приработках в Мадьярах[46]. И Валент вдруг сильно затосковал по Ганке, но она, увы, не показывалась. Сидела дома, глядела в окошко и украдкой плакала. Ее мать грозно размахивала кулаками над головой дочери. «Этот-то никогда на тебе не женится, — выкрикивала она, — он только за нос тебя водит, а жениться и не подумает, побей меня бог, не женится, потому как будет хитроумный ученый пан. А такие паны — чем ученей, тем дурней! А мне, ей-богу, зять-дурак без надобности, будь он хоть трижды пан!» Ганка еще пуще расплакалась. Впрочем, хватит: больше на этих свадьбах и событиях вокруг них задерживаться не стоит, ведь свадьбы и сбор картофеля в осеннюю пору — два наиболее часто описываемых обряда в словацкой словесности и два наиболее излюбленных мотива художников, а следовательно — они достаточно знакомы. Однако, с милостивого позволения читателя, упомянем еще о судьбе вора Ошкары и на том покончим с ним. И хотя бы в двух словах о пассии Ошкары — о могучей девице Мракловой. Итак, вор Ошкара с той роковой минуты, когда за дружеским застольем с Йозефом Надером в корчме у Герша ощутил аппетит, губил себя едой изо дня в день и все больше толстел. Девица Мраклова беззаветно тратила на его пропитание денежки, которые нелегко наживала на венских и пештских улочках. Она покупала для Ошкары все, что только душа его желала. Ошкара так обленился, что и воровать перестал. Неутолимое чревоугодие приводило его на каждые крестины, на каждую свадьбу или поминки. Возникал он всюду нежданно. Без приглашения садился прямо к пиршественному столу, жадными пальцами хватал лучшие куски и, не прожевывая, заглатывал их. Когда кто-нибудь пытался спровадить его, он всегда одинаково убедительно защищался.