Пандора в Конго - Альберт Санчес Пиньоль

Сначала ему показалось, что это был монотонный гул, но очень скоро его слух различил в нем несколько уровней. Самый высокий тон напоминал свистящий шорох рвущейся бумаги. За ним слышалось эхо ритмичных ударов, точно табун лошадей скакал по утрамбованному песку. Раздавался и еще один звук, невнятный и неопределенный.

Маркус спрыгнул на дно шахты и начал подниматься по лестнице. Он двигался слишком быстро, и это его выдало. Негры, которые до этого выжидательно молчали, глядя, как Гарвей прислушивался к подземным шумам, вдруг заголосили. Несколько рук дерзко схватили его за рубашку и попытались удержать; в этом жесте читалось скорее отчаяние утопающих, которые умоляют поднять их на шлюпку, нежели проявление агрессии. Маркус на ходу безжалостно стряхнул с себя эти руки. Когда он поднялся наверх, Пепе помог ему убрать лестницу.

– Мы должны разбудить Уильяма, – сказал Гарвей. Он пошел к палатке и стал окликать младшего Кравера, с каждым разом немного повышая голос:

– Уильям? Уильям?

Полотняная дверь приоткрылась, и Маркус вошел. Уильям был голый, лишь на шее у него блестела серебряная цепочка. Его серые глаза отливали тем же блеском, что и лучи африканской луны. Даже Маркусу пришлось признать красоту его тела, созданного для ночной жизни. Взгляд Гарвея задержался на серебристой дорожке, которая сбегала вниз по животу младшего Кравера. За ним сидела, как всегда, скрестив ноги, Амгам. Она не была связана. В душе Маркуса поднялась волна любви и ненависти, и оба эти чувства были одинаково сильны: так в одном язычке пламени сочетаются красный и синий цвета. Гарвей всегда думал, что Уильям привязывал девушку к стойке палатки, чтобы овладеть ею. Но какое, в сущности, имело значение, была она привязана или нет? Уильям мог насиловать ее, когда хотел и как хотел. Маркусу причиняла боль мысль о том, что, возможно, младшему Краверу и не надо было применять насилие. По правде говоря, Гарвей не мог знать, какие отношения царили внутри этой палатки. Ему пришло в голову, что он знал о связи Уильяма и Амгам ровно столько, сколько Уильям – о его связи с ней. Маркус опустил глаза в надежде не выдать свои чувства.

– Я ходил на прииск, – сообщил Гарвей, не поднимая взгляда. – Там и правда слышен шум.

– Ах, да?

– Да.

– И что в этом нового? – раздраженно спросил Уильям.

– Шум стал очень сильным.

Это была ложь. Правда заключалась в том, что Маркус услышал эти звуки впервые и хотел передать в своем сообщении не просто информацию, а свой испуг.

– Насколько сильным? – язвительно спросил Уильям. – Эти звуки сильнее грома? Сильнее пушечных выстрелов?

– Нет, они не такие громкие, – растерянно ответил Маркус. – Но они хорошо слышны.

– Ну и чего тебе от меня надо? Что ты мне предлагаешь делать?

Маркус покачал головой.

– Ты просил, чтобы мы тебя предупредили. Это похоже на шум фабрики, а не на звук флейты. Негры правы.

Уильям прервал его:

– Маркус, негры никогда не бывают правы. Ты можешь это уразуметь?

– Наверное, могу, Уильям, – сказал Маркус. – Негры никогда не бывают правы.

– Нет, ты все равно меня не понимаешь. Послушай, я тебе сейчас кое-что объясню: если бы негры были правы, они бы властвовали в Европе, а мы бы добывали для них уголь на каком-нибудь руднике в Уэльсе. Однако все наоборот: мы правим в Африке, а они работают на нас, подчиняясь нашим приказам, на золотых приисках в Конго. Теперь ты понял, Маркус?

– Да, конечно.

– Спокойной ночи.

В те дни всем обитателям поляны было ясно, что надвигалась какая-то ужасная опасность. Это понимали все, кроме Уильяма и Ричарда. Маркус чувствовал себя таким же пленником прииска, как и негры. А может быть, его положение было еще хуже, потому что рудокопы, по крайней мере, могли протестовать, а он не знал, что ему делать. Братья Краверы создали на прииске совершенно особую обстановку, в которой выгода заслоняла собой риск, и его мнением никто не интересовался. Маркус боялся. Он боялся прииска и боялся Краверов. Страх перед прииском был слишком неопределенным, чтобы с ним как-то бороться. Страх же, который Маркус испытывал перед Краверами, был хуже первого: боязнь такого рода толкает жертву на союз с теми, кто ей внушает ужас.

А кроме того, он думал об Амгам, и им овладевали настолько противоречивые чувства, что его воля оказывалась парализованной. Убежать вместе? Но куда? В сельву, в глубины этого зеленого и безжалостного океана? В мир тектонов, где ее примут с распростертыми объятиями? Маркусу не дано было знать, что скрывается под прииском и дальше, в недрах земли. Но в любом случае это было самое последнее место во всей вселенной, куда бы он согласился отправиться по собственному желанию.

Порой негры визжали от страха часами, без передышки. Маркус так и не научился различать их голоса. Для него они звучали безымянным хором, который бесконечно повторял: нам страшно, мы хотим выйти наружу. А может быть, эти крики означали: они наступают, они уже совсем близко.

Иногда неизвестно почему крики замолкали, и всю ночь было тихо. Но эти перерывы не приносили Маркусу облегчения. Ему приходилось дежурить по ночам и проверять, не случилось ли чего-нибудь особенного на прииске. Но ничего нового не происходило, а бесконечное повторение сигналов бедствия привело к тому, что они перестали действовать на Гарвея. В результате он совершил жестокую ошибку, столь свойственную людям: обвинил в преступлении его жертву. Когда негры поднимали вой, Маркус проклинал их, не поднимаясь с постели, а потом дергал Пепе за локоть и отправлял его посмотреть, что там случилось.

Однажды ночью крики негров слились в единый монотонный вой. Он раздавался еще с вечера и не утихал всю ночь. Маркусу никак не удавалось заснуть. Позже он с трудом восстановил последовательность событий. Когда крики стали невыносимо громкими, Гарвей приказал Пепе пойти посмотреть, в чем дело. Тот вернулся, но ничего нового не рассказал. Однако негры вскоре завопили опять. Несмотря на это, Маркус смог наконец уснуть, вероятно, как раз благодаря тому, что крики звучали на одной и той же ноте ужаса. Так люди, живущие вблизи водопада, настолько привыкают к шуму струй, что он становится частью их снов.

Ранним утром Гарвея разбудила тишина. Полная тишина, если в Конго таковая когда-нибудь бывает. С прииска не доносилось ни одного звука. Мозги Маркуса уже привыкли к реву ста глоток, которыми дирижировал страх. Привыкли настолько, что новостью для них была тишина.

Пепе лежал рядом, с открытыми глазами. Он смотрел в сторону полотняной двери палатки взглядом мумии, устремленным в бесконечность.

– Пепе?

Пепе не отвечал, и Маркус проследил за его взглядом, который упирался в полотняную дверь.

Оттуда выглядывала голова, круглая, белая и лысая. Зеленоватый фон ткани палатки прерывался примерно на половине ее высоты, уступая место этой голове с надутыми щеками и круглыми, как теннисные мячики, глазами.

Больше ничего не было видно: только голова, которая вращала зрачками с огромной скоростью, словно хотела осмотреть палатку в считанные секунды. Губы существа имели форму латинской буквы «V», но это нельзя было назвать улыбкой. Голова скорчила гримасу: высунула треугольный язык лилового цвета. А потом вдруг исчезла, словно ее кто-то проглотил.

Видение длилось так недолго, что Маркус даже не успел испугаться. Он закричал Пепе:

– Ты видел его? Ты его видел?

Пепе лежал неподвижно и ничего не отвечал. Маркус вышел из палатки и замер.

Нашествие человекообразной саранчи разоряло лагерь. Тектоны орудовали повсюду. Пять, шесть. Десять, двадцать, нет, гораздо больше. Маркус не мог их сосчитать. Наверное, их было все же около двух десятков, но они передвигались с такой быстротой, что он посчитал некоторых из них дважды. Никогда раньше Гарвей не видел такой бешеной деятельности. Тектоны, одетые в туники и перепачканные красноватой землей, перебирали все предметы вокруг ловкими, как у мартышек, пальцами. Они сообщали друг другу о своих находках ужасными хриплыми голосами: так, наверное, звучали бы голоса коров, если бы те умели говорить. Трудно было поверить в то, что эти существа той же породы, что Амгам.

Человеческая жизнь для этих существ никакого значения не имела. Создавалось впечатление, что у них, подобно дальтоникам, тоже был какой-то дефект зрения, который не позволял им видеть людей. Они обращали внимание только на предметы, и вся их деятельность заключалась в отделении вещей пригодных от непригодных: это – да, а это – нет, это – да, а это – нет.

Ричард вышел из своей палатки и замер в таком же изумлении, как Маркус. Тектоны копались в сундуках, вытряхивали содержимое мешков, открывали сумки и чемоданы. В считанные минуты они перевернули вверх дном все, что было на поляне. А вскоре произошло первое столкновение.

Один из тектонов приблизился к Ричарду, вернее, к его наручным часам, и вцепился в запястье. Действия этого существа не были проявлением насилия, его просто интересовали часы. Но Ричард, испугавшись, отступил на несколько шагов. Тектон не желал выпускать добычу и, шагая вслед за старшим Кравером, продолжал теребить ремешок часов. В конце концов Ричард оступился и упал навзничь. Пришельцы вдруг бросили все свои дела и замерли, словно марионетки, у которых натянули движущие ими нити, а потом в один голос захохотали. Воришка, собиравшийся украсть часы, даже изобразил неловкие движения Ричарда и его нелепое падение. Старший Кравер лежал на земле, целый и невредимый, и плакал. Тем временем другой тектон подошел к Маркусу, привлеченный видом фитиля, который торчал из кармана Гарвея, и потянулся за ним.