Михаил Ульянов - Сергей Марков

Слово за словом, рюмка за рюмкой — Рауль оказался потрясающе информированным — он вспоминал картины «Добровольцы», «Дом, в котором я живу», «Братья Карамазовы», «Бег», «Битва в пути», «Блокада», «Тема», «Без свидетелей»… Михаила Александровича таким, тающим, как мороженое, я не видел ни до, ни после того ужина. «Я хочу выпить за рыцаря, — провозгласил тост Ульянов, подняв бокал, — за великого романтика — за товарища Фиделя!» Алла Петровна, тоже слегка выпив, похвалилась, что её «любимый зять» учился на Кубе — и речь зашла обо мне.

«Ты расскажи, как дублировал товарища Фиделя Кастро!» — потребовала тёща. «Что означает — дублировал?» — не понял переводчик, смерив меня взглядом, вернее, снимая мерку. «Нет, не в качестве двойника», — успокоил я вальяжно. Дело в том, что вскоре после приезда на Кубу нас, советских студентов-стажёров, попросили помочь срочно подготовить версию документального фильма о первых революционных сражениях барбудос в горах Сьерра-Маэстра для показа в СССР. У меня голос не высокий, не слишком звонкий и не поставленный, и поэтому я удивился, когда режиссёр поручил мне озвучивать самого Фиделя. «Тут не нужен победоносный бас, — объяснил он. — Другие пусть рвут глотку в боях, Камило, даже Че. Фидель тогда, потеряв большинство из тех героев, что высадились с ним с „Гранмы“, на глотку брать не мог. За него говорили его сердце, душа. Он брал на себя ответственность за целый народ. За нацию». Тогда для нас, московских студентов, звучало это чуть ли не анекдотично…

«Больше, небось, с мулатками стажировался?» — подмигивал мне Рауль. «Бывало, отрицать не буду», — горделиво ухмылялся я. «Ну, выпьем за твоего великого тестя!..» Не помню, что именно сыграло роль, быть может, полное отсутствие у Рауля интереса ко мне лично (выпившие люди, как известно, бывают болезненно самолюбивы), но после очередного тоста за маршала Жукова (а мы с главнокомандующим на двоих, по сути, при незначительной поддержке Аллы Петровны и Лены уже уговорили литровую бутыль «Абсолюта» и 0,7 «Столичной») я осведомился по-испански, что же именно произошло с народным героем кубинской революции Камило Сьенфуэгосом и легендарным Че Геварой, почему так недолго они после победы протянули и при столь загадочных обстоятельствах канули в вечность. На Кубе, мол, в студенческой среде слухи разные ходили…

Чекист Сергей, сидевший слева от меня, вряд ли знал испанский, но, что-то в воздухе профессионально уловив, напрягся. Рауль сделал вид, что не понял моего вопроса, хотя всё, что я говорил до этого, понимал. Я повторил вопрос. Он снова не понял, полоснув меня взглядом. «Ты о чём его, Сергей, спрашиваешь?» — осведомился мрачно Ульянов, тоже чувствуя что-то не то. Я нерешительно, уже испугавшись своего вопроса, перевёл его на русский — и получил от Аллы Петровны под столом сильный удар острым носком туфли. «Viva la revolusion! — провозгласил я тост, вставая, вскидывая локоть на уровень эполета. — Patria о muerte! Venseremos!» И получил ещё один удар… Больше ни Ульянов, ни товарищ Кастро на меня не взглянули. И ушёл главком, не выпив со мной на посошок и не попрощавшись. За полчаса до его выхода чекистами был заблокирован двор, «мерседес» в окружении милицейских автомобилей с мигалками вырвался из подворотни и умчался по улице Горького в сторону Кремля.

«Так что ты всё-таки ему сказал?» — осведомился Ульянов, когда ночью дружно сносили на кухню грязную посуду. Я ответил (оправдываясь тем, что выпил лишнего, и ожидая бури), что диссиденты на Кубе уверены: братья устранили героев-конкурентов. Бури не последовало. «Может, оно и так, — сказал он. — Но у тебя что, свербило в одном месте спрашивать об этом, да ещё дома за ужином?» — «Виноват, — признавал я. — Больше не буду…» — «Жизнь, понимаешь, так устроена, что больше может и возможности не представиться», — философично зевнул Михаил Александрович и, утомлённый, удалился к себе в кабинет работать.

Лена задала мне выволочку, но засыпал я собою довольный — знай наших! — оглушительно икая на всю квартиру. А под утро проснулся на полу в гостиной, где мне постелили на антикварном персидском ковре. В начале седьмого, пока не проснулся Михаил Александрович (чтобы не встречаться с ним взглядом), вышел на цыпочках, спустился по лестнице, боясь грохота лифта, и побрёл в промозглой тьме куда глаза глядят по улице Горького. Испытывая к себе, любимому, отвращение. Мудило уверял, что не мудило, но это никого не убедило, — вспомнил я одну из стихотворных шуток отца, наблюдая смену почётного караула у мавзолея Ленина на Красной площади. Тоже, бля, нашёлся правдолюбец, смельчак. Диссидент хренов. За спиной Ульянова…

А он оказался прав в отношении возможности. Полгода спустя, работая с лауреатом Ленинской премии режиссёром Тенгизом Семёновым над сценарием документального фильма к 25-летию кубинской революции «Взошла и выросла Свобода», я вновь оказался в Гаване и несколько раз обращался в аппарат товарища Рауля Кастро с просьбой об аудиенции — взять интервью, необходимое для фильма (быть может, меня и на картину пригласили за мои связи, уж не знаю). Я передал через соответствующую службу в подарок от Михаила Александровича уникальные, ручной работы, с фигурами в виде маршала Жукова, генералов, офицеров и солдат, шахматы. Звонил, звонил… Рауль Кастро не ответил. Ничего. Картина у нас с Семёновым, кстати, вышла чудовищная — я больше всего боялся, что на премьеру в Дом кино придёт Ульянов.

В правительственный Дом приёмов на Ленинских горах, где нас принимал Рауль Кастро («как нас принимали в Саратове!»), меня больше не приглашали.

Глава восьмая

Рассвет был тёплым, волглым, моросил мелкий дождичек. Но взошло солнце — и Средиземное море засверкало тысячью оттенков.

— …Вспомнил вчера, Михаил Александрович, — заметил я во время утреннего моциона на палубе, — как Рауль Кастро вам кабана из Завидовского заповедника прислал… И как я спьяну рубанул… Ругал себя тогда, поутру, последними словами. А теперь думаю: что я такого страшного сказал?

Ульянов пожал плечами, дыша морем.

— Там ведь, на Кубе, действительно некоторые считают, что братья конкурентов не терпели…

— Ты же знаешь, Сергей, как я к этому отношусь.

— Времена меняются… Помните шахматы, которые я должен был передать от вашего имени Раулю? Я тогда сказал, что передал, он сердечно благодарил, но встретиться с нами не смог, улетел по каким-то правительственным делам…

— Да, помню.

— Я тогда сказал вам неправду, чтобы не расстраивать. Шахматы ваши с Жуковым я передал, конечно. Но ни ответа ни привета. Вообще никакой реакции.

— Да?.. — В лице Ульянова что-то дрогнуло, он отвернулся, дабы это «что-то» не показать, к морю, к солнцу, изобразил улыбку — но нечто от боксёра, получившего очередной, уж неизвестно какой по счёту, нокдаун, уловил я в этой улыбке. — Сильные мира сего, что ж поделаешь…

— Интересно, а вы в своей тарелке себя чувствуете, когда их играете? Я имею в виду настоящих вождей, диктаторов, Наполеона, например, о котором вы в Марселе говорить отказались? Кстати, из нашего иллюминатора была видна на горизонте его родная Корсика… Не жалеете, что «Белоруссия» туда не зашла? Дом-музей бы «корсиканского чудовища» посетили.

— Любопытно было бы, конечно. Но не зашли так не зашли — у нас в маршруте и не было Корсики. И много чего ещё средиземноморского. Израиля, например.

— А вы не считаете, что глубже бы, точнее сыграли Тевье-молочника, если б побывали, понаблюдали за реальными евреями, окунулись бы в среду обитания?

— Да нет, конечно. Туристические такие заезды ничего дать творчеству не могут. Да и не израильского я играл еврея, а нашего, исконного, домотканого… Вот ты о вождях, диктаторах моих всё спрашиваешь. И это понятно. А я люблю своего Тевье. Очень простого, неразличимого с высот империй и тронов человека, многотерпеливого, философски мудро принимающего все удары судьбы и не теряющего любви к людям… Тевье — вечный человек.

— Вечный жид? — уточнил я.

— Он всегда есть в жизни. Смешной со своими изречениями из священных книг, очень трогательный в своей нежности к близким… Ни Ричарды, ни Цезари, ни Ленины, ни Сталины не в силах до конца вытравить из жизни таких людей. Кстати, и к Тевье, и много лет назад к председателю Трубникову я готовил себя и настраивал как для театральной роли.

— В каком смысле?

— То есть последовательно, вдумываясь и вживаясь в человека в целом, идя к внешнему — жесту, движению, взгляду, походке — изнутри, из сути характера в моём понимании его.

— А диктаторов?

— Тоже, конечно. Хотя там больше символов.

— Но из жизни всё-таки черпаете материал? Ведь всё время встречаетесь с этими власть имущими, с так называемой номенклатурой.