Тихий омут - Ирина Волчок

Совсем немножко задела, но кровь брызнула обильно. Наверное, сосуды хрупкие. Что поделаешь — возраст…

— Ы-ы-ы? — завыл зав, хватаясь за нос. — Ты-ы-ы… ты мне…

И шагнул к ней, протягивая окровавленные руки и выпучивая слезящиеся глаза.

— Конечно, я вам помогу! — Вера сдернула с кушетки простыню и набросила ее на руки зава, на всякий случай пару раз обернув вокруг кистей. Не хватало еще, чтобы он своей поганой кровью ей халат заляпал. Только вчера выстирала. — Сейчас, Алексей Иванович, сейчас, сейчас… У вас в холодильнике лед есть?

— Убью-у-у! — выл зав, пытаясь выпутаться из простыни, и пер на нее, как бульдозер.

— Какой-то вы неадекватный, — с мягким упреком заметила Вера. — Вам бы о своем здоровье позаботиться…

Зав швырнул простыню на пол и прыгнул вперед с неожиданной прытью. И, конечно, напоролся пузом на ручку швабры. Прямо солнечным сплетением напоролся. Сам. Ой, неадекватный… Согнулся в три погибели, схватился окровавленными руками за пузо и забыл дышать.

— Вам нехорошо! — догадалась Вера. — Ой, что же делать-то? Вам надо прилечь, вот что я думаю. А я за врачом сбегаю. Вот только за каким врачом, ума не приложу… за психиатром? Или за венерологом?

Она зашла заву за спину, прихватила за шиворот и потянула вверх. И тут этот идиот начал сопротивляться. Вот ведь странные люди бывают. Она же сказала, что ему надо прилечь, значит — приляжет. Правда, для того, чтобы уложить эту неспортивную тушу на кушетку, рук Вере не хватало, и пришлось задействовать ноги. При этом ее колено нечаянно впечатолось ему в пах, но кто ж просил его брыкаться? Ему не брыкаться сейчас надо, а лечь и потихоньку полежать.

Он, наконец, лег — шмякнулся всей своей неспортивной тушей на кушетку, секунды три лежал потихонечку, а потом начал тяжело поворачиваться набок, подтягивать колени к груди и тихо выть сквозь зубы. Это у них у всех любимая поза. Поза эмбриона. Некоторые мэтры мутной науки психологии считают, что субъект принимает эту позу, когда подсознательно стремится скрыться от реалий жестокого мира в безопасности материнской утробы. В народном творчестве это явление тоже отражено: «мама, роди меня назад».

— Потерпите, Алексей Иванович, — ласково сказала Вера, укрывая тушу эмбриона окровавленной, смятой и затоптанной простыней. — Сейчас я быстренько психиатра позову… То есть уролога, конечно.

Она подобрала с пола швабру, внимательно оглядела себя — халат чистенький, не придется опять стирать, хорошо, — и вышла из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. По длинному коридору со стороны лестницы шла дежурная врачиха, сунув руки в карманы, еле передвигая ноги и скучно глядя в пол. Наверное, подружки из эндокринологии заняты. Или телевизор у них сломался. Скучает без дела. А дело-то как раз ее и ждет.

— Ангелина Федоровна! — Вера не без труда вспомнила, как зовут врачиху. — Вы знаете, опять Алексею Ивановичу плохо. Стонет, и кровь носом… Давление, что ли? Я уже за вами хотела бежать…

Врачиха глянула на Веру недоверчиво, чуть ускорила шаги, подходя к кабинету зава, осторожно стукнула в дверь и сразу толкнула ее:

— Можно?

И остолбенела, ахнула, сунулась в кабинет — и через пару секунд вылетела оттуда, в ужасе тараща накрашенные глаза и зажимая руками уши. Из кабинета вслед ей неслись примерно те же слова, какие предлагала Вере законспектировать тёзка.

Зав отделением оказался гораздо большим идиотом, чем можно было ожидать. Скандал он поднял страшный, шум целое лето не утихал и в больнице, и в институте, и эхо этого шума даже до областной администрации докатилось. С Верой по очереди беседовали декан и зам декана, главврач и зам главврача, какие-то чиновники и чиновнихи, а потом и вовсе комиссию создали. Чтобы, значит, разобраться до конца, защитить уважаемого человека и наказать виновную. Во всяком случае, так Вера поняла эту комиссию, когда увидела в ее составе и зав отделением Алексея Ивановича, и руководителя своей практики Дениса Михайловича. И Ангелина Федоровна там была, не как член комиссии, а как свидетель. Вот это хорошо.

— Отаева, вы хоть понимаете, в какое положение нас поставили? — начал декан, бессмысленно двигая какие-то бумажки на столе и не глядя на Веру.

— Что ж тут непонятного? — удивилась она. — Конечно, понимаю. Положение у вас, прямо скажем, незавидное.

На предварительных разбирательствах она вела себя, как первоклассница в кабинете директора школы, испуганно таращила глаза, затравленно озиралась и на все вопросы шептала: «Не знаю… Не помню… Не понимаю…» Наверное, авторитетная комиссия и сейчас от нее того же ждет. Кажется, сначала даже не поняли, что она сказала. Только декан, наконец, оторвался от своих бумажек, поднял на нее растерянный взгляд и полез в яму:

— То есть как?.. Вы что имеете в виду?..

— Я имею в виду ситуацию, в которой вы все оказались, — с сочувствием в голосе объяснила Вера. — В большинстве своем вы порядочные, умные, добрые люди. Я бы даже сказала — благородные. Да, вот именно это слово — благородные! У вас у всех есть чувство собственного достоинства, моральные принципы, уважение к закону… И к клятве Гиппократа.

Они слушали со смятением чувств, но не без удовольствия и законной гордости. Идиоты. Молча ждали продолжения. Декан опять сорвал паузу:

— Ну и что? О чем вы говорите вообще?

— О вашем положении, — терпеливо ответила она. — Согласитесь, если такие люди оказываются в положении, когда вынуждены встать на сторону насильника, клеветника и клятвопреступника, то их положению не позавидуешь. Разве не так? Интересно, кто — или что — вас вынуждает.

И опять, кажется, они не поняли, сидели, как замороженные. Потом началось шевеление: кто-то с кем-то переглянулся, кто-то, наоборот, уставился в пол, кто-то даже пробормотал себе под нос: «Ничего себе»… И вдруг Ангелина Федоровна заорала, срываясь на сиплый визг:

— Неправда!.. Алексей Иванович удивительный человек!.. Прекрасный!.. Не слушайте ее!.. Ее кто-то научил!.. С больной головы на здоровую!.. Она его сама преследовала!.. Из молодых, да ранняя! Хотела на него ребенка повесить1 Алименты потребовать! А сама про мораль! Развратная особа!..

Ангелина Федоровна захлебнулась своим криком, закашлялась, и в нечаянной тишине отчетливо прозвучал тихий, но очень злой голос Алексея Ивановича, удивительного и прекрасного ее шефа:

— Ангелина, да замолчи ты, дура припадочная!

По комиссии прошел шумок, Ангелина выхватила из сумки платок и прижала его к глазам, декан шлепнул ладонью по столу и, стараясь говорить очень решительно, раздельно произнес: