Суровый воздух - Иван Арсентьев

– Не связывайся с ними. Они тебе неровня. Ты умница. У тебя способности! Они завидуют тебе.

Отец Антона, человек умный, но слабовольный, пробовал было противиться. такому воспитанию, но после двух-трех бурных стычек с супругой махнул на все рукой. Шли годы. Мать продолжала непомерно восхвалять в мальчике какие-то необыкновенные таланты, выдающиеся способности, известные одной ей. Антону пророчилась столь блестящая будущность, что со временем он и сам стал думать о себе, как о человеке исключительном, одаренном. Он рос в стороне от товарищей. Когда в школе его однажды спросили, почему он не вступает в комсомол, он снисходительно усмехнулся и сказал, что еще не дорос, не подозревая, насколько он был прав. Кончая десятый класс, юноша как-то попал в клуб паровозостроительного завода. Подшефная авиачасть давала в этот вечер концерт художественной самодеятельности для рабочих. На вечере взгляды всех были устремлены на летчиков с петлицами цвета утреннего неба. Может быть, именно тогда в его голове впервые возникла мысль об авиации. «Уж больно форма хороша… Прямо-таки великолепная, к тому же денежки платят немалые», – думал он и вскоре, несмотря на упорное сопротивление матери, ушел в авиацию.

– Мама, – говорил он покровительственным тоном, – ты отстаешь от духа времени.

В течение недолгой службы он имел законные основания хвастать тем, что не получил ни единого взыскания, а, наоборот, получал поощрения за аккуратность и дисциплинированность. Те, кто знал его раньше, с удовлетворением замечали, что он меняется к лучшему. Но юноша вовсе не изменился. Терпеливое, исправное несение службы имело другую подоплеку. Честолюбивые мечты не оставляли его никогда. Он был твердо убежден в том, что почет и слава заслуживаются не подвигами, а создаются всемогущей рукой благосклонных начальников и ждал лишь случая, чтобы отличиться.

Случай отличиться вскоре представился. Началась война, и полк, в котором служил Скворцов, бросили в бой. Тут-то он впервые пожалел о том, что выбрал авиацию. Когда пришлось лететь на задание, он почувствовал такую растерянность, что готов был сбежать. Одно упоминание о «мессершмиттах» и зенитках бросало его в трепет. Самолет" вызывал отвращение. Влезая в кабину, он дрожал, обливаясь холодным потом. Впрочем, воевать пришлось недолго. Полк сняли с фронта и отправили в тыл за новыми самолетами. По дороге Скворцов внезапно заболел, и его ссадили с поезда, подозревая тиф. Но на следующее утро он столь же внезапно выздоровел, а еще через неделю пристроился адъютантом в запасном авиаполку.

Отступление советских войск глубоко беспокоило его. Больше всего он боялся, что о нем вспомнят, как о пилоте, а вспомнив, заставят подняться в небо. От этого тоскливо сжималось сердце. В запасном полку он старался работать так, чтобы прослыть незаменимым и этим упрочить свое положение. Но старания не помогли. В конце концов наступил час, когда о нем вспомнили и послали на фронт. Он поехал, втайне твердо решив любыми путями сохранить свою жизнь.

Служить в гвардейском полку вначале было довольно сносно. Полк формировался, отдыхал. Подполковник Хазаров видел в нем образцового офицера, ставил его в пример. «Что ж, для начала неплохо», – думал Скворцов и в душе смеялся над неловкими «воздушными волками», как мысленно называл он старых летчиков. Правда, случай во время бомбежки в Тихорецке повредил его репутации – отношение товарищей изменилось к худшему. Но терпеть было можно, если бы все так и осталось. Однако при густой насыщенности «Голубой линии» зенитными орудиями было мало шансов остаться в живых, и он не переставал думать: «Как уцелеть?»

Когда фашистская листовка, сброшенная «юнкерсом», попала ему в руки, он не разорвал ее, как делал не раз до этого, а быстро сунул, бумажку в карман.

«На всякий случай… – подумал он лицемерно, – а вдруг собьют. Пустяк, никто не узнает. Я же не изменник»… – успокаивал он себя, стараясь унять мучившую его совесть.

На следующее утро, когда летчики прогревали моторы, собираясь выруливать на старт, впереди ревущих самолетов пронеслась грузовая машина. В ее кузове, балансируя на ногах, стоял дежурный с красной нарукавной повязкой. Поворачиваясь к каждому самолету, он энергично махал, скрещивая над головой руки, сигнал – «выключай».

– В чем дело? – недовольно спросил Остап, сбавляя обороты.

Струи воздуха от винта ослабли, и техник Школяр, вскарабкавшись на крыло, прокричал летчику:

– Вылет отставлен! Выключай!

Через две минуты полуторка вновь остановилась у самолета Остапа.

– На капе! Срочно! – сообщил дежурный. Остап стал на крыло.

– В чем дело? – спросил он у летчиков, но никто, в том числе и дежурный, не мог с достоверностью ответить.

Посмотрев на Бороду, Остап вдруг что-то вспомнил и хлопнул себя по лбу.

– Ясно, товарищи, – подмигнув, сказал он. – Нас могут вернуть на капе лишь по одной чрезвычайно важной причине… Хазаров забыл поздравить Бороду с днем рождения… – кивнул он на летчика.

– Э-э, Жора, это не по-товарищески, – раздались насмешливые голоса. – Притаился и молчишь? Так не пойдет… Двадцать три года в жизни бывает только раз!

Пока Борода что-то смущенно бормотал, полуторка остановилась у командного пункта. В землянке летчиков ждал Хазаров. Он только что получил из штаба дивизии шифровку. Боевая обстановка, по последним данным, резко изменилась. Одновременно с высадкой десанта восточнее Керчи был высажен десант южнее Камыш-Буруна. Эта группа быстро продвинулась на север, создав угрозу вражеским тылам. Против десанта были брошены две дивизии немецкой пехоты, две портовые команды моряков, несколько румынских батальонов и сорок танков. Превосходящие силы врага прижали десант к морю в деревушке Эльтиген между озерами Соленым и Чурубашским. Положение создалось крайне тяжелое. Боеприпасы кончались, шторм не прекращался. Люди отстреливались последними патронами. Командование нацелило полк Хазарова на южный плацдарм.

– Мы будем бить вражеские танки, – пояснил Хазаров. – Но кроме непосредственно боевой работы, на наш полк возложена еще одна не менее важная задача – забрасывать в расположение десанта грузовые парашюты с необходимым снаряжением. Летать придется в любую погоду, при любых условиях, беспрерывно, – закончил он.

– Разрешите задать вопрос? – подал голос Борода.

– Задавайте.

– Полет с грузовыми парашютами будет засчитываться боевым вылетом или как?..

– Безусловно. Это весьма ответственное боевое задание, – подтвердил Хазаров.

Остап легонько толкнул локтем в бок Черенка и прошептал:

– Жора беспокоится о своем летном счете… Спорим, что Хазаров забыл про день его рождения, – протянул он другу руку.

– Внимание! – перебил его Хазаров. – Летчики, у кого в самолетах подвешены фугасные бомбы, проверьте лично, когда они будут сняты, и доложите майору Гудову. Вместо них вам подвесят грузопарашюты. Первую группу поведу я. – И, повернувшись к двери, он добавил уже буднично: – Ну, что же… Полетели.

Летчики встали.

– Да! – остановился внезапно Хазаров. – Лейтенант Борода!

– Я!.. – напыжился Борода.

– Поздравляю вас с днем рождения, с двадцать третьей годовщиной, – подполковник стиснул руку покрасневшего Бороды и прищурил глаза, прикидывая что-то в уме.

– Чем же хорошим побаловать нашего именинника? – спросил он летчиков, усмехаясь в усы.

– Послать его на штурмовку Багеровского аэродрома… – пошутил Остап, поддразнивая друга. Все хорошо знали, что там гнездо фашистских истребителей-ассов.

– Это само собой… – мягко ответил Хазаров. – Я думаю о другом. Наши родные, наши семьи далеко. По традиции же такие юбилеи празднуют всегда в кругу семьи. Приглашаю офицеров второй эскадрильи – боевой семьи, в которой служит наш именинник, явиться сегодня в столовую на ужин отдельно в двадцать один ноль-ноль!

Борода с каждой минутой все больше конфузился. Прижав руку к сердцу, под одобрительный шум товарищей он благодарил командира.

– А как же другие эскадрильи? – раздался голос Аверина.

– А другим эскадрильям придется дождаться своих именинников, достойных именинников… – подчеркнул Хазаров и, взмахнув по усам щеткой, положил ее в карман, наглухо застегнул реглан и, кивнув Грабову, вышел.

Через десять минут четверка под его командой покинула аэродром.

Оставшиеся экипажи пошли в землянку летчиков ожидать своей очереди. Землянка тонула в полумраке. Сквозь оконную нишу, похожую на пулеметную амбразуру, еле струился тусклый свет. Резервные пилоты расположились ближе к окну. Кто читал, кто приводил в порядок штурманское имущество, кто чистил оружие.

Черенок собрал молодых летчиков своей эскадрильи вокруг «немой» карты района. По карте, на которой не было названий населенных пунктов, полагалось совершить теоретический полет в любом направлении, называя при этом расстояния, примерные курсы и наименования всех обозначений. В стороне, прислонясь спиной к столбу, сидел угрюмый Скворцов. После вчерашнего полета на Керчь он понял, что над его головой собирается гроза, и на этот раз ему не выкрутиться. Не зря Оленин и Аверии так долго сидели вчера у Грабова. Не зря сам Грабов до полуночи не выходил от Хазарова. Скворцов видел издали в освещенном окне их тени и стремительно мелькающую щетку в руке Хазарова. Ему очень хотелось бы узнать, что они о нем говорили, а говорили именно о нем, в этом Скворцов нисколько не сомневался. Но подслушать не удалось. Вокруг ходили люди.