Крушение - Сергей Самарин

Оставалось только поджечь шнур, что я собственноручно и сделал, убедившись, что хозяева, как и слуги, уснули. От первой же детонации должна была разрушиться спиральная лестница: если бы, на свою беду, они выжили при взрыве, от пожара им было бы не укрыться.

Мы уже спрятались в лесу, когда раздались два громовых раската. И увидели, как верхняя часть башни буквально отделилась и тяжело обрушилась на основание. Ветер, как я и рассчитывал, быстро разнёс пожар. Время от времени слышались панические крики слуг; пламя и дым отражались в чёрной воде, наполнявшей рвы. В нескольких шагах от нас галопом проскакал вороной конь Барышни. Я надеялся, что сотерн тоже погибнет: обидно будет, если его пустят в дело на плебейской пирушке.

Но вот барон отдаляется, покидает этот берег, и завтра вечером он точно так же будет молча стоять в покачивающейся лодке между Мнесфеем и двумя товарищами Алькандра. Они ждут, пока командир распределит мешки с одеждой и провизией, которые они принесли на борт; один из них надел ученическую пилотку; неподвижно и отрешённо смотрят они на причал маленького порта, на чёрные приземистые рыбацкие дома, на Алькандра и Ле Мерзона, которые машут на прощание; какое у героизма ошалелое лицо. Высокая фигура барона всё дальше, растворяется в ночи, исчезает; мерцание, которое различает Алькандр, — это ещё его монокль или отблеск, отброшенный лучом маяка на волнорезе? Может статься, это сияет таинственным образом ставший вдруг видимым крест Святого Аспида, который их командир наверняка хранит у самого сердца.

Достаточно было бы согнуть правую ногу в колене и опереться рукой о гранитную ступень, чтобы левая нога твёрдо встала на дно лодки, где плещется вода вперемешку с маслом, пускающим фиолетовые радужные разводы. Едва бы он шевельнулся, чтобы освободиться, Резеда разомкнула бы объятия так же мягко, как до этого его обняла. А что Сенатриса? Сначала она была бы недовольна его исчезновением, словно пропал какой-нибудь привычный предмет; но с обретённой ею уверенностью, что все вещи, потонувшие в хаосе Виллы, рано или поздно обнаруживаются, она встретила бы Алькандра без радости и без удивления, пережив лет пять-шесть и ни разу о нём не вспомнив.

На обратном пути они издалека слышат рокот, который раздаётся на шоссе; сталкивают велосипеды в канаву и забиваются на дно, стараясь не дышать; больше двух часов проходят над ними в темноте немецкие танки и боевые машины.

Сенегалец объявляется в сумерки, у бакалейщика как раз «радиочас». Он открывает чемодан из искусственной кожи, где лежат гипсовая Дева и пехотный устав. Берёт стакан, который протягивает ему бакалейщик, но пьёт стоя; он с рассвета на ногах; уцелев в коротком отступательном бою — ночью городок слушал пальбу, — он на своих длиннющих ногах преодолел по оврагам всё это расстояние в поисках армии. Немцы уже на всех дорогах.

Сенегалец — здоровый малый, выше Сенатрисы, выше Алькандра. Он стоит со своим чемоданом, и на него в изумлении уставилось семейство бакалейщика. Он готов сразу уйти, обогнуть город по оврагам, и уже зашагал было на своих ходулях, но остановился. Два усатых фермера потягивают кофе с коньяком в полумраке дальней части зала; Сенатриса предлагает, чтобы один из них спрятал солдата в своей двуколке. Начинаются долгие переговоры; фермерам не по пути. Сенегалец продолжает стоять; бакалейщик уговаривает его сдаться в жандармерию; того и гляди, говорит, в заведение нагрянут немцы.

— А пойдёмте со мной, — Алькандру это надоело. — Я знаю разные тропы, в это время там никого. Помогу перейти дороги, посмотрю, чтобы никого не было.

— Со мной. Женщину не заподозрят.

Сенатриса вмешивается так решительно, что Алькандр снова садится; пара чинно выходит, подгоняемая ненавистью, сменившей удивление во взглядах бакалейщиков. Сенегалец взял чемодан в левую руку; правую он подаёт Сенатрисе. Алькандр смотрит, как они направляются по тропе в сторону фермы, потом поворачивают к карьеру, входят в заросли ежевики. Сенатриса в шляпке с фиалкой издалека изящна, как юная особа, идущая под руку с военным, которому она, повернувшись и глядя снизу вверх, что-то говорит; корпус чуть отклонился в сторону, женское бедро ищет мягкую опору — мужскую ляжку. Вот бы они вернулись, обнявшись, обменявшись обетами, зажгли бы свет в погасших окнах на Вилле. Большая, с балдахином, кровать Покойницы обрела бы под весом их тел супружеское целомудрие. Отчистили бы всё серебро; и за большим столом в студии в обеденный час не пустовало бы почётное место отца семейства.

Воображая эту картину, Алькандр видит, как они исчезают в кустах ежевики и в тенистом сумраке; сенегалец расправил плечи и несёт чемодан, глаза Сенатрисы по-прежнему обращены к нему; так узкой тропой долга уходят, не оглядываясь, последние легионы Республики.

От пыли побелели листья и травы вдоль изгороди; сапоги солдат, окрашенный в цвета войны металл их бронемашин и мотоциклов, лица и глаза, ярко-синие, но потухшие, — всё припорошено белой кристаллической пылью, на которой солнце зажигает иногда едва заметные искры. Рычат несколько моторов; время стоянок используют для ремонта.

Первый немец, который прошёл через сад к Вилле, отдал честь; он произнёс несколько слов, Алькандр не понял; зато Сенатриса тотчас же принесла полотенце, кувшин с водой и пачку старых газет; с услужливой и одновременно холодной вежливостью старого мажордома, демонстрируемой в особых случаях, она открыла немцу дверь в клозет на первом этаже, слева сразу за входом; широким жестом руки, символизирующим гостеприимство, указала вояке на стены, на бледных нимф с летящими волосами, скрашивающих одиночество посетителя, и на широкую вощёную доску, в которой была проделана круглая дыра и прилагалась крышка с фаянсовой ручкой. Затем она встала у дверей, оберегая солдата от конфуза: задвижка клозета никогда не работала.

Второй немец уже поднимался на порог. И вот, как по муравьиной тропе, от туалета к колонне засновали тевтоны; они выходят вперёд быстрым шагом, у садовых ворот останавливаются в нерешительности, встречают своих уже облегчившихся товарищей, что-то сообщают друг другу, а когда толкают дверь, их уже ждёт Сенатриса — она по-прежнему стоит у входа, снабжает каждого пачкой газетной бумаги и церемонно провожает в «клозет нимф», добавляя несколько слов на своём старомодном и корявом немецком. Так же, наверное, приветствовала она на ежегодном балу в доме Сенатора «нужных гостей».

Среди мифических дев так и будут витать остатки воинственного запаха кожи с привкусом перебродившего в крепких желудках пеклеванного хлеба и капусты; сильные миазмы, но с каким-то сладковатым послевкусием — специфический эфир победоносной армии. Запах отныне оккупировал Виллу; Алькандр будет восхищаться войной, заставившей стольких очкариков с корками разных университетов ходить по нужде всем скопом, да ещё так далеко от туалетов, к которым они привыкли.

Затем запах захватывает город, распространяясь из нескольких очагов: это гараж, где немцы заливают в моторы масло цвета расплавленного леденца, откуда и рождается тонкая сладковатая нота; а ещё часть лицея, переделанная под казармы, где строевая подготовка сопровождается свирепым пением, и вскоре появляются кофточка и белёсые волосы Резеды. Резеда не убирает больше на Вилле, всё чаще пропускает свидания в сарае, она вдруг стала более опрятной и менее смешливой, красится по вечерам в субботу и сменила сиреневые трусики на целый ворох неживописного белья; она ведь тоже прощупывает подходы к лагерю врага, а когда Алькандр упрекает её — вышло, правда, обидно: на ум пришли только те гнусные слова, которые он сам слышал в адрес своей подруги, — то получает в ответ: «А ты что? Не иностранец? Немцы из того же теста, что и ты» и приходит в замешательство от того, сколь серьёзна эта гуманистическая доктрина.

По ночам Сенатриса становится пророчицей: в полудрёме её настигают яркие вспышки озарений. Сидя у её изголовья, Любезная Покойница, сошедшая в пикантном дезабилье с картин и витражей на Вилле, раскрывает обрывки будущего, которое, вообще-то — лишь отражение прошлого. Поутру, когда зрачки ещё расширены от ужаса видений, Сенатриса начинает принимать кумушек, которым надо всё знать про судьбу. Предсказав приход немцев, она быстро прославилась среди подруг Вдовы: до сих пор лишь у одной из них был дар, да и тот ограничивался предсказанием погоды по ноющим суставам. Но оказавшись посвящённой в провинциальную вражду, заговоры и надежды, и невольно раскрывая одним тайны, только что услышанные от других и завуалированные обрывками мистических видений, запомненных в ночи, вскоре в вопросах приданого, супружеских измен и наследства Сенатриса стала попадать «в точку» с невероятным постоянством. Когда мещаночки принимаются уговаривать её, чтобы она в обмен на свои оракулы приняла кое-какие дары (ибо нет в городке истины в последней инстанции, которая так или иначе не опиралась бы на деньги), Сенатриса сначала не хочет путать меркантилизм с эсхатологией, но Любезная Покойница, в очередной раз явившись в тумане, развеивает сомнения и умоляет её не отворачиваться от последнего дара Провидения, тем более, что с тех пор, как растаяла казна общества Попечения сирот, подспорье ей необходимо, чтобы мясник снова согласился отвешивать в долг.