Новь - Иван Тургенев

Калломейцев ничего не ответил. Он принадлежал именно к этой новой породе помещиков-ростовщиков, о которой упомянул Маркелов в последнем своем разговоре с Неждановым, и он был тем бесчеловечнее в своих требованиях, что лично с крестьянами дела никогда не имел - не допускать же их в свой раздушенный европейский кабинет! - а ведался с ними через приказчика. Слушая неторопливую, как бы безучастную речь Соломина, он весь внутренно закипал... но промолчал на этот раз, и только одна игра мускулов на щеках, произведенная стиснутием челюстей, изобличала то, что в нем происходило.

- Однако позвольте, позвольте, Василий Федотыч, - заговорил Сипягин, все, что вы нам излагаете, было совершенно справедливо в прежние времена, когда дворяне пользовались... совсем другими правами и вообще находились в другом положении.

Но теперь, после всех благодетельных реформ, в наш промышленный век, почему же дворяне не могут обратить свое внимание, свои способности наконец, на подобные предприятия? Почему же они не могут понять того, что понимает простой, часто даже безграмотный купец? Не страдают же они недостатком образованности - и даже можно с удостоверительностью утверждать, что они в некотором роде представители просвещения и прогресса!

Очень хорошо говорил Борис Андреевич; его красноречие имело бы большой успех где-нибудь в Петербурге - в департаменте или даже повыше, но на Соломина оно не произвело никакого впечатления.

- Не могут дворяне этими делами орудовать, - повторил он.

- Да почему же? почему? - чуть не закричал Калломейцев.

- А потому, что они те же чиновники.

- Чиновники? - Калломейцев захохотал язвительно. - Вы, вероятно, господин Соломин, не отдаете себе отчета в том, что вы изволите говорить? Соломин не переставал улыбаться.

- Отчего вы так полагаете, господин Коломенцев! (Калломейцев даже дрогнул, услышав подобное "искажение" своей фамилии.) Нет, я себе в своих словах отчет всегда отдаю.

- Так объясните то, что вы хотели сказать вашей фразой!

- Извольте: по-моему, всякий чиновник - чужак и был всегда таким; а дворянин теперь стал чужаком. Калломейцев захохотал еще пуще.

- Ну уж извините, милостивый государь; этого я совсем не понимаю.

- Тем хуже для вас. Понатужьтесь... может быть, и поймете.

- Милостивый государь!

- Господа, господа, - поспешно заговорил Сипягин, как-бы ища кого-то сверху глазами. - Пожалуйста, пожалуйста... Kallomeitzeff, je vous prie de vous calmer.. Да и обед, должно быть, скоро будет готов. Прошу, господа, за мною!

- Валентина Михайловна! - вопил Калломейцев, пять минут спустя вбегая в ее кабинет. - Это ни на что не похоже, что ваш муж делает. Один у вас нигилист завелся, теперь он привел другого! И этот еще хуже!

- Почему так?

- Помилуйте, он черт знает что проповедует; и притом - заметьте одно: целый час говорил с вашим мужем и ни разу, ни разу не сказал ему: ваше превосходительство! - Le vagabond!

XXIV

Перед обедом Сипягин отозвал жену свою в библиотеку. Ему нужно было переговорить с нею наедине. Он казался озабоченным. Он сообщил ей, что фабрика положительно плоха, что этот Соломин кажется ему человеком очень толковым, хоть и немного... резким, и что надо продолжать с ним быть aux petits soins. "Ах, как бы хорошо было его сманить!" - повторил он раза два. Сипягин очень досадовал на присутствие Калломейиева... Черт его принес! Всюду видит нигилистов - и только о том и думает, как бы их уничтожить! Ну, уничтожай их у себя дома! Не может никак язык за зубами подержать!

Валентина Михайловна заметила, что она рада быть "aux petits soins" с этим новым гостем; только он, кажется, в этих "petits soins" не нуждается и не обращает на них внимания; не груб, а как-то уж очень равнодушен, что весьма удивительно в человеке du commun.

- Все равно... постарайся! - взмолился Сипягин.

Валентина Михайловна обещала постараться - и постаралась . Она начала с того, что поговорила en tete-a-tete с Калломейцевым. Неизвестно, что она ему сказала, но он пришел к столу с видом человека, который "взял на себя" быть смирным и скромным, что бы он ни услыхал. Эта заблаговременная "резиньяция" придавала всему его существу оттенок легкой грусти; зато сколько достоинства ... о! сколько достоинства было в каждом его движении! Валентина Михайловна познакомила Соломина со всеми своими домочадцами (пристальнее, чем на других, посмотрел он на Марианну)... и за столом посадила его возле себя о правую руку. Калломейцев сидел о левую. Развертывая салфетку, он прищурился и улыбнулся так, как бы желал сказать: "Ну-с, будемте играть комедию!" Сипягин сидел напротив и с некоторой тревогой следил за ним взором. По новому распоряжению хозяйки, Нежданов очутился не возле Марианны, а между Анной Захаровной и Сипягиным. Марианна нашла свой билетик (так как обед был парадный) на салфетке между местами Калломейцева и Коли.

Обед был сервирован отлично; было даже "мэню": разрисованный листик лежал перед каждым прибором. Тотчас после супа Сипягин навел опять речь на свою фабрику - вообще на фабричное производство в России; Соломин отвечал, по своему обыкновению, очень кратко. Как только он заговорил, Марианна устремила на него глаза. Сидевший возле нее Калломейцев начал было обращаться к ней с разными любезностями (так как его попросили "не возбуждать полемики"), но она не слушала его; да и он произносил эти любезности вяло, для очистки совести: он сознавал, что между молодою девушкой и им существовало нечто недоступное.

Что же касается до Нежданова, то нечто еще худшее установилось внезапно между им и хозяином дома... Для Сипягина Нежданов стал просто мебелью или воздушным пространством, которого он совсем - так-таки совсем - не замечал! Эти новые отношения так быстро и так несомненно определились, что когда Нежданов в течение обеда произнес несколько слов в ответ на замечание своей соседки, Анны Захаровны, Сипягин с удивлением оглянулся, как бы спрашивая себя: "Откуда идет сей звук?"

Очевидно, Сипягин обладал некоторыми из качеств, отличающих русских крупносановных людей.

После рыбы Валентина Михайловна, которая, с своей стороны, расточала все свои обаяния и приманки направо, то есть перед Соломиным, заметила по-английски через стол своему супругу, что "наш гость не пьет вина, может быть, он желает пива"...

Сипягин громко потребовал "элю", а Соломин, спокойно обратившись к Валентине Михайловне, сказал ей, что вы, мол, вероятно, сударыня, не знаете, что я с лишком два года пробыл в Англии - и понимаю и говорю по-английски; и что я вас об этом предупреждаю в случае, если б вам угодно было что-нибудь сказать по секрету в моем присутствии. Валентина Михайловна засмеялась и начала уверять его, что предостережение это бесполезно, так как он не услышал бы о себе ничего, кроме выгодного; сама же она нашла поступок Соломина несколько странным, но, по-своему, деликатным.

Калломейцев тут наконец не выдержал.

- Вот вы были в Англии, - начал он, - и, вероятно, наблюдали тамошние нравы. Позвольте спросить, признаете ли вы их достойными подражания?

- Иное - да, иное - нет.

- Коротко - и не ясно, - заметил Калломейцев, стараясь не обращать внимания на знаки, которые делал ему Сипягин. - Но вот вы сегодня говорили о дворянах... Вы, конечно, имели случай изучать на месте то, что в Англии называется landed gentry?

- Нет, я этого случая не имел, я вращался совсем в другой сфере, но понятие об этих господах себе составил.

- И что ж? Вы полагаете, что такое landed gentry у нас невозможно? И что, во всяком случае, не следует этого желать?

- Во-первых, я точно полагаю, что оно невозможно; а во-вторых - и желать-то этого не стоит.

- Почему же-с так-с? - проговорил Калломейцев. - Эти два "слово-ер" должны были служить к тому, чтобы успокоить Сипягина, который очень волновался и даже ерзал на своем стуле.

- А потому, что лет через двадцать - тридцать вашей landed gentry и без того не будет.

- Но позвольте-с; почему же-с так-с?

- Потому что в то время земля будет принадлежать владельцам - без разбора происхождения.

- Купцам-с?

- Вероятно, большею частью купцам.

- Каким это манером?

- А таким, что купят они ее - эту самую землю.

- У дворян?

- У господ дворян.

Калломейцев снисходительно осклабился. - Вы, помнится, говорили прежде то же самое о фабриках и заводах, а теперь обо всей земле?

- А теперь говорю обо всей земле.

- И вы, вероятно, будете этому очень рады?

- Нисколько, как я уже вам докладывал; народу от этого легче не будет.

Калломейцев чуть-чуть поднял одну руку.

- Какая заботливость о народе, подумаешь!

- Василий Федорыч! - закричал во всю голову Сипягин. - Вам пива принесли! - Voyons, Simeon! - прибавил он вполголоса.

Но Калломейцев не унимался.

- Вы, я вижу, - заговорил он опять,обращаясь к Соломину, - не слишком лестного мнения о купцах; но ведь они принадлежат, по происхождению, народу?

- Так что же-с?

- Я полагал, что все народное или относящееся к народу вы находите прекрасным.