Багровая книга. Погромы 1919-20 гг. на Украине. - Сергей Гусев-Оренбургский

Утром зашел ко мне мальчик лет 17-ти.

Он был в военной форме с винтовкой и нагайкой в руках. Приказал мне следовать за ним. Из окна я заметил, что его поджидают два солдата в полном вооружении.

На мой вопрос:

— Куда меня ведут?

Мальчик ударил меня нагайкой по голове так сильно, что потекла кровь.

На дворе было холодно.

Я попросил разрешения накинуть на себя пальто.

Он меня снова ударил.

Привели меня в штаб, втолкнули в комнату, охраняемую двумя часовыми, — там я застал человек 10 евреев, по большей части стариков. Некоторые были сильно окровавлены с опухшими лицами. Я стал спрашивать часовых и входивших солдат:

— Зачем меня сюда привели?

Лаконически отвечали:

— Топить.

Но один на это возразил:

— Сегодня уж без допроса нельзя топить, допрашивать будут.

Терзающе тянулось время.

Никто не допрашивал, только проходившие солдаты отпускали по нашему адресу такие циничные шутки, что мы все больше убеждались в неминуемой смерти.

В комнату вошел все тот же мальчик и, указав на меня и другого еврея, старика 60-ти лет, приказал:

— Ступайте за мной!

Во дворе стояла тележка.

Возле нее два солдата.

Меня и старика запрягли в тележку.

Постегивая нагайками и понукая, как лошадей, погнали по улице. Нашим конвоирам доставляло это великое удовольствие, они все время от души хохотали, заражая своим смехом и попадавшихся по пути солдат. Пригнали к одному дому, где во дворе лежал убитый еврей. Лицо его было обезображено до неузнаваемости, пальцы рук отрублены, на шее огнестрельная рана.

Заставили положить убитого на тележку.

Снова запрягли нас.

Погнали к реке.

Забава постегивания и понукивания продолжалась всю дорогу. Нас заставляли бежать «по-кавалерийски», «по-собачьи», под непрерывный задушевный хохот солдат.

Мы проехали по центру города.

По дороге нам попадались местные жители христиане, некоторые из них сочувственно качали головой, а другие отворачивались: очевидно, не по нервам было такое зрелище.

Прибыли к реке.

Нас заставили покойника бросить в реку, так, чтобы один из нас держал его за голову, а другой за ноги, и раскачивали для более дальнего падения. Труп был брошен в реку по всем указанным нам «правилам».

Один из провожавших сказал:

— Ну, а теперь этих.

Другой схватил моего спутника старика, чтобы бросить его в реку.

Но мальчик сказал:

— Нужно отвезти тележку на место.

Этот мотив спас нам жизнь.

Мы опять запряглись.

Опять на нас посыпались удары нагайкой, так что когда мы прибыли в штаб, были сильно окровавлены. В штабе мы нашли тех же евреев, но уже избитых, искалеченных. Через некоторое время солдат, стоявший у дверей в другую комнату, вытянулся.

Вошел «Сам».

Он держал в руке фотографическую карточку.

Сравнил ее с находившимся здесь евреем, человеком уже пожилым, сильно окровавленным, и ничего не проговорив, гордо держа голову, удалился.

Наша участь была, по-видимому, решена:

— В реку.

Об этом нам говорили и говорили без умолку, входившие и выходившие солдаты.

Но тут вошел вахмистр.

С револьвером в руке, качаясь на ногах, со слюной у рта, стал он заплетающимся языком говорить солдатам, чтобы нас освободили.

— Человеческую жизнь надо щадить, — говорил он.

Нас освободили.

16. На чай

Вошли солдаты…

Старик отец отдал все деньги.

Но они увидели на постели мою жену, она больна была воспалением легких, и у нее тоже потребовали денег. Она указала на свое опасное положение, но была грубо выброшена из кровати, тщательно обыскана, а кровать разворочена.

За нее вступилась мать.

Целуя руки, просила пожалеть больную женщину, но в ответ ее ударили ручной гранатой в голову, и она лишилась чувств.

Стали грабить.

Убили отца, ранили сестру.

Очистили все.

Ушли навьюченные.

Когда пришли другие, уже застали полный разгром.

Один сказал:

— Пойдем, товарищ, здесь уж все сделано.

А другой обратился ко мне:

Давай, по крайней мере, на чай… не стану же я к вам, жидам, ходить для «плезиру».

17. Цадик

Когда в Чернобыль вошли повстанцы, наша квартира, по чьему-то указанию, была окружена отрядом солдат человек в 200, во главе со старшим, который выделялся своими веселыми свободными манерами и изящной одеждой.

Они постучали в дверь.

Мы медлили, потому что боялись открыть.

Тогда стали стрелять.

Мы сейчас же открыли.

Зашли в дом, потребовали хозяина, а когда отец подошел к ним, увели его на улицу. Поставили около дома, обыскали, — нет ли оружия и спросили:

— Чем занимаешься?

Отец, как галицкий еврей, плохо понимает русскую речь, и вместо ответа на вопрос он начал что-то лепетать. Заметив на отце большой «талес-котен», шелковый кафтан, «штраймль», — головной убор цадиков, — и его длинную седую бороду, предводитель обратился к нему:

— Ты раввин. Поклонись армии!

Отца заставили стать на колени, снять с головы «штраймль» и поклониться.

Отпустили.

Вскоре началась канонада.

К ночи вступили в город повстанцы-струковцы.

В полночь ворвались к нам два солдата, полные злобы. Хотя дверь была открыта, они выбили при входе окна, и держа ружья наготове, обратились к отцу:

— Деньги… а то убьем вас всех.

Отец отдал им все деньги, бывшие при нем, что-то очень много. А солдаты кричали:

— Жиды коммунисты… они оскверняют церкви и убивают священников… надо вырезать всех жидов!

Они разбили все шкафы и комоды, несмотря на то, что те были открыты, и вынули оттуда без разбора все, что попадало им под руки, сколько только могли.

Потом всю ночь партия за партией заходила, — все с одними и теми же ругательствами, с угрозами смерти… и побоями.

Мы сидели и ждали…

Вот еще… еще…

— Жиды… коммунисты…

Ломали, уничтожали все, что не могли взять с собой, и забрали все, что только захотелось.

…Наконец, заметив в следующей комнате отца, потребовали от него снять с себя брюки и отдать им. Отец предложил им другие, но они настаивали на своем. Отец принужден был отдать им брюки, оставшись в одном нижнем белье

Это страшно на него подействовало.

До того времени он довольно хладнокровно относился внешне к тому, что забрали и разрушили все наше имущество, накопленное в течение долгих поколений и заключавшее в себе драгоценности богатой, именитой раввинской семьи. Когда сняли с него брюки, он разрыдался, и все его тело сотрясалось.

Он в этом акте почувствовал ужасное унижение.

Когда стало светать, он ушел в молельню, находившуюся вблизи, а я осталась дома со своими сестрами. К полдню мы услыхали топот лошадей и дикие крики солдат, вступающих на нашу улицу, потом выстрелы…

И задыхающийся голос из синагоги.

Стало тихо.

Я вошла в синагогу и никого там не нашла, а там было, кроме отца, еще 8 стариков, молившихся в талес и тфилин. Я вернулась на улицу. Со всех сторон мчались пьяные солдаты на разгоряченных конях с голыми саблями и ружьями наготове. Потом я узнала, что отца и стариков увели к реке. Еврей, живущий у реки, рассказывал, что том над ними безмерно надругались.

Приказывали им петь еврейские песни.

Плясать…

Отца недавно вытащили из реки и похоронили.

Вся семья наша валялась остальное время погрома у соседей. На нас уже не производили никакого действия ни частые посещения бандитов, ни угроза револьвером или замахивание саблей. Мы отупели, оглохли. Когда вернулись домой, нашли пустые, продырявленные стены, перья разорванных постелей, поломанные окна и двери, кучу расщепленной мебели и разбитого стекла, разорванные испачканные книги.

18. Гости

Случайно, разъезжая по торговым делам, познакомился я в разное время и даже подружился с некоторыми руководителями повстанческого движения в наших краях. Это поставило меня впоследствии в совершенно исключительные условия, о которых я сейчас и расскажу.

Советская власть в нашем городе не выдержала натиска повстанцев. После короткой перестрелки красные отряды разбежались и повстанцы, во главе с атаманом, вступили в город.

Я был в доме своих знакомых.

В полночь вошли солдаты, страшно озлобленные, стали требовать выдачи коммунистов, но удовлетворились денежным выкупом и разгромом вещей.

Меня приветствовали:

— А вот коммунист.

Сильно избили.

Группы сменялись бесконечно.

К утру дом был основательно разгромлен, обстановка разгромлена, старик-хозяин с поврежденным черепом. Я не в состоянии был двигаться от побоев. И почти каждый из находившихся в доме жаловался и стонал от той или иной физической боли.