Змеиное золото. Лиходолье - Елена Самойлова

– Да не шатры там. – Настасья поднялась во весь рост, ловко удерживая равновесие в трясущейся на неровной дороге телеге. Левую руку приложила козырьком ко лбу, правую отставила чуть в сторону. – Деревня как деревня. Домики с крышами, и даже забор хороший есть.

По крепкому, загорелому запястью Настасьи скатился узкий железный браслет, блеснул отполированным узором-узелком на солнце и остановился у основания ладони. Непростой браслет, заговоренный – вон едва заметно сияют зеленью прозрачные бусины, оттеняя золотистую кожу. Впрочем, мало кто в караване обходится без оберегов. У каждого второго крест или ладанка на шее болтается, кто-то украдкой перебирает каменные четки, а кто-то нет-нет да и достанет из кармана старую славенскую монету с дырочкой посередине, посмотрит на нее, подышит на тусклое серебро, аккуратно потрет о рукав или штанину и спрячет обратно. Вообще удивительно, сколько можно заметить, когда люди вокруг считают тебя слепой: любопытные или подозрительные взгляды, жесты, вроде как отводящие беду, личные амулеты. Смешно мне становилось, когда люди на вечерней стоянке в какой-то момент начинали думать, что я не только слепая, но еще и глухая, поэтому начинали делиться сплетнями и домыслами, то и дело показывая в мою сторону и рассказывая байки о «зрячих» одну страшнее другой.

Телега, в которой я ехала, развернулась и остановилась в двух десятках шагов от плетеного забора высотой чуть больше человеческого роста, за которым виднелись с десяток коричневых покатых крыш. О таких домиках, которые строили в степи из прочных веток и глины, я только слышала от Михея-конокрада, но вживую никогда не видела. Потому сейчас и глазела с любопытством на коричневые крыши, покрытые ветками и рогозом, ломким и хрупким. Кинь на такую крышу зажженный факел – через минуту весь дом заполыхает. Да и вообще в степи с огнем шутки плохи – пока весна и трава стоит сочная, зеленая, не выжженная солнцем и не высушенная ветрами, еще куда ни шло, а вот как только лето начинается, костры на земле уже никто не разводит. Снимают дерн, окапывают будущее кострище землей, обкладывают глиняными кирпичами, потому как достаточно одного уголька, затерявшегося в сухой траве, плохо затушенного костра – и вот уже пожар идет по степи сплошной стеной огня и черного удушливого дыма, в котором гибнут и люди, и животные. Сама я никогда не видела степных пожаров, но Михей, в молодости побывавший даже в Лиходолье, очень красочно рассказывал, как это бывает.

Это черный от дыма горизонт, сухой горячий ветер в лицо, заставляющий захлебнуться кашлем. Чувство беспомощности, когда окидываешь взглядом ровную, как стол, широкую степь и понимаешь, что бежать некуда – огонь опоясал кольцом небольшую рощицу, выросшую вокруг маленького водоема, и, куда ни кинься, всюду одно и то же. Открытый огонь, невыносимый жар и ядовитое облако дыма, стелющееся над землей. Страшное и одновременно завораживающее зрелище.

Ромалийцу повезло – ветер сменил направление, и огонь прошел стороной, не тронув рощицу, в которой укрылись люди, а там его остановили степняки, разведя костры широким полукругом перед своими поселениями. Пожар захлебнулся сам собой – на почерневшей, растрескавшейся от жара земле уже нечему было гореть, вот он и угас, когда добрался до выжженной степняками полосы…

– Эй, «зрячая»!

Телега, вздрогнув, остановилась, и я обернулась на звучный, раскатистый голос Фира, подъехавшего вплотную к деревянным бортам на высоком сером коне. Старший караванщик хмыкнул и протянул мне руку.

– Давай перебирайся ко мне, отвезу поближе к деревне. Посмотри на нее повнимательней и скажи, стоит нам тут останавливаться или лучше ехать дальше и ночевать в степи на обочине дороги. Женщины, помогите ей.

Ховрина с Настасьей даже спорить не стали, подхватили меня под руки и помогли подобраться к обрешетке, откуда Фир и поднял меня в седло, попросту обхватив за пояс крепкой, будто бы из железа отлитой рукой. Усадил перед собой по-женски, боком, дождался, пока Настасья передаст мне ромалийский посох, и лишь после этого легонько тронул коня пятками, пуская того неспешным, плавным шагом прямиком к раскрывающимся деревенским воротам.

– Мама, смотри – настоящая лошадка!

Я повернула голову на звонкий детский голос и невольно вздрогнула, ощутив, как мгновенно напряглась рука старшего караванщика, придерживающая меня за пояс.

На шее заливисто хохочущей, белокурой девочки, точнехонько в ямочке меж ключицами, багровело яркое пятно, вокруг которого тускнел ореол ребенка. Я перевела взгляд на мать, поднимающую девочку на руки и подносящую ее к лошадиной морде поближе, давая рассмотреть сильное, красивое животное. Та же метка между ключицами, вот только если у девочки это был маленький синячок, то у женщины – как родимое пятно, расползшееся по шее и выглядящее как жутковатая ухмылка или шрам от удара ножом, вскрывшего горло. И у мужчины с короткой клочковатой бородой, хмуро взиравшего на нас с Фиром исподлобья, и у парня, с улыбкой встречающего караван у ворот деревни, и у всех тех, кто вышел посмотреть, что за караван идет мимо их деревни по торговой дороге, – у всех была эта странная метка. У кого-то крошечная, почти незаметная, будто алая точечка меж ключиц, а кому-то это пятно застилало половину груди и превращало яркий зеленый ореол здорового человека в нечто тусклое, мутное, неприятное. Мне почему-то вспомнилась кашица из перегнивших водорослей и ряски, которую я видела в почти пересохших лужицах на дне осушенного озера – такая же склизкая, зеленовато-бурая и с резким, переслащенным запахом.

Гадость.

Наверное, лицо у меня скривилось, потому что Фир наклонился ко мне и тихонечко спросил, что не так. Я невольно передернула плечами и покачала головой. Объяснить было трудно, я не могла сказать, что означали эти метки, но вот на ночь я бы тут не рискнула остаться. Не в самой деревне – точно. Только если отъехать в сторонку, отгородиться заговоренной веревкой, натянутой на деревянные колышки, и просто наблюдать за происходящим, не высовываясь за границу обережного круга.

Лиходолье, как я уже успела понять, ошибок не прощает. Излишней глупости, доброты или милосердия к ближнему – тоже. Придется привыкать к тому, что всех спасти невозможно, суметь бы уберечь тех, кто путешествует с тобой в одном караване, делится хлебом и греется у одного костра. Не в силах золотой шассе в одиночку вычистить огромную степь, отгороженную от мира верстовыми столбами с красными верхушками, да и кому это нужно? Мне? Искре? Людям?

Харлекина вообще мало волнуют человеческие проблемы с Лиходольем, он сам сюда стремился только потому, что железному оборотню здесь гораздо легче смешаться с толпой и можно жить, не боясь дудочников из Ордена Змееловов. Искру вполне устраивала привольная жизнь, пусть даже связанная с опасностью угодить твари покрупнее в пасть, и если я хотя бы заикнусь о том, что было бы неплохо немного проредить нежить в Лиходолье своими силами, меня свяжут по рукам и ногам и не выпустят из телеги до самого Огнеца. Что же касается самих людей – еще свежи были воспоминания о «русалочьей» деревне, где никто не ждал от нас с Искрой избавления от водяной нечисти. Напротив, нас бы попытались на вилы поднять, если бы мы всерьез задели кого-нибудь из ведьм, прижившихся в Овражьем.

Белокурая девочка, которую мать все-таки не смогла утихомирить, вдруг шлепнула лошадь по шее маленькой ручкой, будто бы прихлопнула комара или мошку, и заливисто рассмеялась, глядя на то, как животное отпрянуло в сторону и встряхнулось, словно пытаясь сбросить невидимую паутину.

Я присмотрелась.

На гладкой, блестящей лошадиной шкуре медленно проступало ярко-алое пятно в форме узкой шестипалой ладошки…

От «нехорошей» деревни мы все-таки уехали после долгих споров и пререканий, остановившись в полуверсте дальше по дороге. Особенно много крику поднялось, когда я сказала, что нужно оставить «меченую» лошадь у поселения – хоть продать, хоть даром отдать, но обратно в караван принимать ее нельзя. Торговец, у которого эта лошадь была основной тягловой силой, заупрямился, а под конец и вовсе сказал, что заночует в этой деревне за крепким забором, в теплом доме и мягкой постели, тем более что его уже пригласила на постой миловидная вдовушка. А караван, дескать, может катиться дальше в степь, поутру, как рассветет, торговец его непременно догонит, если только полоумная слепая девка не заведет всех куда-нибудь на дно глубокого оврага, а то и к гнезду полуночной твари.

Семеро одного не ждут, потому Фир на исходе положенного на обед времени объявил, что пора ехать дальше.

– Змейка! – Я вздрогнула, отрываясь от раздумий, и посмотрела на харлекина, неслышно подошедшего ко мне со спины. Вот сколько раз он так уже делал – не сосчитать, а все равно никак не могу привыкнуть, когда из-за плеча неожиданно раздается низкий, глубокий голос с рокочущими нотками. Каждый раз вздрагиваю. – Как колено? Сможешь прокатиться со мной верхом?