Остановиться, оглянуться… - Леонид Жуховицкий

Я еще немного постоял у окна — и машина, в самом деле, отъехала…

Мы поздоровались, и я сказал:

— А я уж было решил, что вы автомобилист — видел, как вы подъехали.

Он улыбнулся:

— Ну, что вы, столько возни… Истинная свобода в том, чтобы иметь минимум потребностей.

Он сел напротив меня на низенький мягкий стул, сел удобно и красиво, закинув ногу на ногу. Я протянул ему сигареты, и он, поблагодарив, закурил — курил он тоже свободно и красиво. Он вообще был необычен в этой быстрой сумбурной комнате, из которой даже капитальный ремонт со всеми вытекающими последствиями — модерной мебелью и пластиком нежных тонов — не смог выветрить холодноватый дух газетного листа, временности, зыбкого дня, обреченно трепещущего на сквозняке перед тем, как упасть, отлететь, исчезнуть.

Здесь, в отделе фельетона, естественней выглядели посетители другого рода. Например, пожилой учитель, старейший интеллигент села, убежденный, что любая несправедливость в округе затрагивает его личную честь. Или разгневанные ребята из «комсомольского прожектора». Или опровергатель, набитый справками и характеристиками. Или студенты, вернувшиеся с целины с твердым намерением в недельный срок искоренить замеченные недостатки, беглый перечень которых занимает шесть страниц на машинке. Или неисчислимые брошенные жены, измученные ревностью, соседями и жаждой мести, одержимые навязчивым стремлением обнажить перед миром свои рубцы и язвы…

— Знаете, Георгий Васильевич, — сказал Леонтьев, — я еще раз просмотрел историю болезни… Я прекрасно понимаю вашу мысль: невыносимо просто лежать и ждать смерти…

Он неожиданно жалко улыбнулся и стал вдруг похож на обычного посетителя нашего невеселого отдела.

— Вы понимаете, — развел он руками, — ни одного сколько–нибудь перспективного препарата. Собственно говоря, все, что есть, использовали…

Я ждал, что он скажет дальше, — ждал нетерпеливо и с надеждой: ведь зачем–то он все–таки приехал!

Он помолчал немного и уже спокойно проговорил:

— Но с той целью, о которой вы говорили, — создать больному хотя бы временный жизненный стимул, — имеет смысл пойти даже на самый сомнительный эксперимент.

Я постарался ему помочь:

— Какой угодно — лишь бы эксперимент. Если у вас есть хоть что–нибудь…

— Георгий Васильевич, я, как говорится, обшарил все закрома… Словом, у меня есть единственное и в высшей степени нелепое предложение…

Он сделал паузу, как бы давая мне освоиться с еще не произнесенной нелепостью, и лишь потом сказал:

— Давайте возьмем препарат Егорова.

Я действительно удивился:

— Егорова — Хворостуна?

— От Хворостуна там только фамилия.

— Но ведь он уже проходил испытания, — сказал я. Предложение меня в восторг не привело. Это был не бром, но вряд ли лучше…

— И потом, разве он против болезни Ковача?

Леонтьев неопределенно пошевелил пальцами:

— Видите ли, препарат испытывался на группе больных лейкозом. А очень часто бывает, что средство, бесполезное при определенной болезни, оказывается довольно эффективным против, так сказать, смежных заболеваний.

— Целятся в волка, а попадают в зайца?

Он улыбнулся:

— Приблизительно… Медицина только выходит из стадии знахарства. Иногда прекрасное лекарство годами ищет «свою» болезнь. Я не поручусь, что лет через десять рак не будут лечить валерьянкой. Правда, насчет препарата Егорова у меня лично иллюзии особых нет, но…

Я сказал без особой радости:

— Ну ладно, давайте попробуем.

Он мягко добавил:

— Во всяком случае, препарат совершенно безвреден… Попробуем… Этот выход хорош уже тем, что иного у нас нет.

Я спросил:

— Когда можно его у вас взять?

Он ответил:

— Видимо, завтра утром. Я постараюсь съездить за ним сегодня же, но Егоров живет далеко, за Мытищами…

Я посмотрел на него:

— Вы поедете к Егорову?

Леонтьев улыбнулся:

— А что? Захар Павлович: вовсе неплохой человек, у меня с ним, кстати, вполне приемлемые отношения. К тому же, когда речь идет о больном…

Я понимающе кивнул.

И в самом деле, особенно удивляться было нечему. Жизнь есть жизнь, и мало ли какими странными нитками связывает она людей! Между прочим, и у меня с Одинцовым вполне приемлемые отношения — когда, например, мне давали комнату, он хлопотал по этому поводу и даже произнес проникновенную речь на месткоме…

Мы попрощались, и Леонтьев ушел, оставив во мне чувство симпатии и некоторой неловкости за свои слишком прямые вопросы, слишком резкие движения и слишком жесткие слова.

Я проводил его до лестницы, а на обратном пути встретил редактора и Одинцова. Редактор был громоздок, ступал увесисто, и дорогой костюм сидел на нем как одолженный. Со стороны Одинцов, пожалуй, даже больше походил на редактора крупной центральной газеты. Он был нетороплив, в меру полноват, и костюм на нем сидел, как свой, и виски уже отсвечивали зрелостью и благородством. Он был в меру значителен и в меру демократичен — умное лицо руководителя, понимающего людские слабости.

Они остановились на минуту, и Одинцов сказал, что я написал превосходный фельетон, и сослался при этом еще и на мнение жены. Редактор сказал, что репортажик мой получился так себе. Все было как обычно: комплименты говорил Одинцов, неприятные вещи оставались на долю редактора…

У меня было много работы, я пробыл в редакции до четырех, а потом только поехал в больницу.

Я боялся, что Сашку уже не застану. Собственно говорить с ним было не о чем — просто хотелось краем глаза глянуть, как он там.

Я сам не заметил, когда именно это произошло, но Сашка тоже стал частью моей жизни. Как стал ею Юрка, или Ира, или тот хромой врач из Кирбита — я мог никогда больше с ним не увидеться, но если бы с ним случилась беда, она ударила бы и меня.

Это началось давно, еще в первый год работы, еще при Касьянове. Тогда я был щедр и жаден и радовался, когда еще один человек становился частью моей жизни.

Тогда это было здорово! Здорово было, что газета — сплошная борьба, красивая и радостная. И здорово, что кроме общего фронта существует мой личный фронт — люди, за счастье которых отвечаю лично я.

Тогда мне казалось, что счастье — и свое, и чужое — не столь уж сложный вопрос…

Потом я понял, что это такое. Но менять что–либо было уже поздно — ведь не сменишь самого себя…

А это было чертовски тяжело — все больше людей становились частью моей жизни, мой личный фронт растягивался, и во всей этой цепочке было только одно неуязвимое место: я сам.

Я был неуязвим, потому что имел все, что надо. Имел профессию, которую не собирался менять до смерти, имел крышу над головой и голову, которая никогда не отказывала. А на крайний случай — достаточно здоровые руки.

Я был неуязвим — но мне хотелось быть еще и счастливым. А для этого, как выяснилось, нужно выполнить одно предварительное условие: чтобы были счастливы все, кто стал частью моей жизни…

Пожилая санитарка при гардеробе сказала мне, что Сашка уже ушел.

Я глупо спросил:

— Ну как он?

Тетка удивилась:

— Да вроде никак. Повесил халат и ушел.

Я поднялся наверх. У Юрки сидела Светлана, глядя на него своими кроткими близорукими глазами. А на тумбочке лежали апельсины…

Бедная девочка! В мире, где жил ее Идеал, больным приносили конечно же апельсины. Правда, Юрке в последние дни хотелось почему–то воблы. Но к девочке с косой вобла отношения не имела: вобла не соответствовала идеалу больного, как Сашкина медицина и ровный характер не соответствовали идеалу любимого.

Я вошел, и она сразу же встала.

— Да чего ты? — сказал я. — Сиди, куда торопишься…

— Нет, я пойду, — сказала она, — вам, наверное, поговорить надо.

Она взяла свою студенческую папку, похожую на; школьный портфель.

— Юра, выздоравливайте скорей, — сказала она Юрке, и, странное дело, в ее устах это прозвучало искренне и естественно, без дежурного посетительского лицемерия, которое в больницах словно бы выдается при входе вместе с белым халатом. Что ж — в мире, где жил ее Идеал, больным желали скорей выздороветь — и больные скорей выздоравливали…

Я подождал, пока она выйдет, и сказал Юрке:

— Держись, старик, — завтра тебе привезут пойло. Не ручаюсь, что нектар, но, говорят, помогает.

— Это слава богу, что привезут, — бодро сказал Юрка.

На «помогает» он никак не отозвался.

Я вспомнил, что препарат Егорова не дают в порошках, а колют, и виновато сказал об этом Юрке. Но он небрежно махнул рукой, улыбнулся и показал мне вену, резко выступившую на локте: в такую вену легко попасть иглой…

Когда я вышел из корпуса, Светлана сидела на лавочке, на той самой лавочке, где я увидел ее в первый раз. И опять в руках у нее была зелененькая книжка.