На краю земли - Николай Дубов

Пашка обиделся и ушел, но, кажется, так и остался при прежнем мнении.

А у меня свои неприятности. Я вовсе не думал, как Пашка, что нужно учить только то, что нравится — надо же быть образованным! — старался изо всех сил, и все–таки с математикой у меня не ладилось. По истории, литературе, географии — пятерки, а геометрия никак не идет, хоть плачь! Или у меня способностей к ней нет? Учишь, учишь, и все равно в голове какая–то каша из углов, перпендикуляров и касательных. И вот с такой кашей иди на урок и жди, что тебя вызовут. И почему–то всегда так бывает: как только ты не выучил, так тебя обязательно вызовут, а если знаешь — Михаил Петрович в твою сторону даже не смотрит. Мне это до того досаждало, что я уже даже не мог слушать, когда он объяснял новое, и заранее холодел и краснел, ожидая, что вот–вот он скажет: «Березин, к доске!»

Выйдешь — и что знал, все перезабудешь. А тут еще со всех сторон начинают подсказывать, особенно Катеринка. Она сидит на первой парте, и стоит мне запутаться, как она начинает нашептывать и показывать пальцами. А я терпеть не могу, когда мне подсказывают: или я сам знаю — и тогда пусть не мешают, или я не знаю — так не знаю, а жульничать не хочу. Мы даже поссорились с Катеринкой из–за этого.

— Я же тебе помочь хочу! — удивленно возразила она, когда я сказал, чтобы она не совалась с подсказками.

— Что это за помощь — попугая из меня строить?

После я всегда сразу говорил Михаилу Петровичу, если не знал урока, чтобы не краснеть и не хлопать глазами. По–моему, это лучше, чем так, как делал Костя Коржов, председателев сын: того вызовут — он и не знает, а идет к доске как ни в чем не бывало и начинает нести околесицу. Михаил Петрович слушает, слушает, потом поправит — скажет, как надо.

— Ну да, я же так и говорю! — подхватит Костя и опять плетет невесть что.

Михаил Петрович его опять поправит — тот опять согласится и все время держится так, что он говорит правильно, а Михаил Петрович только подтверждает.

— Что ж, Коржов, — скажет наконец Михаил Петрович, — сегодня мы поменялись ролями: отвечал я, а ты спрашивал. Ну, себе я отметки ставить не буду, а тебе придется поставить… — и влепит ему двойку.

Все смеются, а Косте как с гуся вода.

…Несколько дней после ссоры Катеринка дулась на меня, потом подошла сама:

— Знаешь… я не стану больше подсказывать. Никому! Это и правда без всякой пользы… Может, у тебя гланды?

— Какие гланды?

— Это такие штучки в горле бывают… А ну, открой рот!.. У нас одна девочка в Днепропетровске, когда ей говорили, что она плохо учится, объясняла, что это из–за гланд она неспособная… Только я думаю, что она врала. При чем тут гланды?.. Нет, знаешь что? Ты, наверно, чего–нибудь забыл или плохо учил раньше, а в математике все вот так… — Она переплела пальцы туго, как плетёшку. — Одного не знаешь — и другого не поймешь… Я хочу кое–что повторить — скоро ведь экзамены… Давай будем повторять вместе?

Сначала мне было как–то неловко и даже стыдно: она все сразу понимает и запоминает, а я нет. Однако постепенно мне становилось все легче, потом стало даже интересно, и я уже начал решать задачи наравне с нею, и если и отставал, то самую малость. Значит, дело вовсе не в способностях, а в том, чтобы втянуться, не относиться спустя рукава; а если уж взялся — ни за что не отступать, и тогда обязательно добьешься своего!

Геньку все эти несчастья не трогали (он, как и Катеринка, круглый пятерочник); уроки он готовил быстро, а потом все читал книжки по географии и геологии. После своего доклада он так пристрастился к этим наукам, что уже не просто читал, а делал выписки из книг, составлял конспекты и чертил карты. Делать все это научил его Савелий Максимович; он же снабжал Геннадия книгами. У него Генька пропадал теперь почти каждый день и однажды взял меня с собой.

— Что, Березин тоже геологией интересуется? — встретил нас Савелий Максимович. — Ну, входите, садитесь, что же вы у дверей стали… Сейчас будем чай пить.

Пока он готовил чай, а Генька рылся в книгах, я все осматривал: изба как изба, только очень чисто и много книг и газет. Савелий Максимович начал расспрашивать Геньку о прочитанных книгах, а на меня — никакого внимания, словно меня и нет. Уже потом я понял, что делал он это нарочно, чтобы я привык и перестал стесняться. Я и правда сначала чувствовал себя не очень хорошо: это не шутка — прийти в гости к самому директору, а тут еще стакан такой горячий, что не ухватишься, — того и гляди, он вовсе из рук выскользнет…

— Ну–с, Фролов любит геологию, это я знаю. А что интересует тебя? — наконец повернулся ко мне Савелий Максимович.

— Он у нас «летописец», — фыркнул Генька.

Вот предатель! Сейчас Савелий Максимович поднимет меня на смех.

— Летописец? Это интересно. А какую же ты летопись пишешь?

— Я не пишу, а писал и бросил — писать нечего…

Мне пришлось рассказать все по порядку. Савелий Максимович слушал очень внимательно.

— Это совсем не смешно, — сказал он наконец. — Это, брат, ты хорошо придумал. Только не летопись, конечно, а что–нибудь попроще. Надо описать, например, все значительные события у нас и примечательных людей…

— Так если бы они были, примечательные! А то один Сандро и тот давно умер…

— Сандро Васадзе? (Оказалось, он знает о Сандро!) Да, и Сандро тоже… Ты напрасно думаешь, что замечательные люди были только в прошлом, они и сейчас есть. А если они такими тебе не кажутся, то виноваты в этом не они, а ты сам. Ты просто еще не научился видеть и понимать. Присмотрись повнимательнее ко всем — и сколько вокруг окажется превосходных людей! Вот что ты знаешь о Лапшине, например? Что у него руки нет? А где он ее потерял и как? Не знаешь?.. Лапшин был башнёром в танке, руку ему размозжило во время боя, а он, несмотря на ужасную боль, продолжал вести огонь… У вас вот живет промышленник Захар Долгушин…

— Захар Васильевич?

— Да. Он тебе столько расскажет о жизни зверей, о тайге, что этого пока и в книгах не найдешь… А Федор Елизарович Рублев…

— Так он же просто кузнец!

— Не только кузнец. Поговори–ка с ним по душам… Впрочем, он о себе рассказывать не любит. Вот придешь в следующий раз — я сам тебе расскажу… А сейчас вам пора домой, и мне поработать надо…

Однако своего обещания Савелий Максимович не выполнил. Были мы у него в субботу, и уже по дороге домой нас захватил дождь. Дождь шел все воскресенье и понедельник, согру залило водой, и мы даже не смогли добраться до Колтубов. А когда во вторник пришли в школу, оказалось, что Савелий Максимович тяжело заболел, и нас к нему не пустили.

Встревожилось все село. Ребята даже перестали баловать на переменах: окна домика Савелия Максимовича выходили на школьный двор, а шум, сказала Мария Сергеевна, вреден для больною. В квартиру Савелия Максимовича натащили столько меду, масла, сметаны, пышек и пирогов, будто он умирал от истощения и его непрерывно, с утра до ночи, нужно было кормить. Но Пелагея Лукьяновна (она присматривала за его хозяйством) ничего не приняла и никого к нему не пустила: еды, мол, и без того хватает, а беспокоить больного человека не к чему. Ухаживали за ним поочередно Мария Сергеевна и колтубовский фельдшер Максим Порфирьевич.

У нас в Тыже тоже переполошились, узнав о болезни Савелия Максимовича. Мой отец, Иван Потапович да и многие другие уже взрослые люди в свое время учились у него, и каждый не упускал случая проведать, повидать своего старого учителя. Но, оказывается, дело было не только в том, что когда–то они сидели у него за партой. Лишь после разговора с Федором Елизаровичем я по–настоящему понял, кто такой Савелий Максимович и что он значит для всех.

Федор Елизарович в воскресенье поехал в Колтубы навестить Савелия Максимовича, а я и Генька увязались за ним, надеясь, что и нам удастся пробраться к больному. Однако Пелагея Лукьяновна, как мы ни просили, не пустила нас. Она не пустила бы и дядю Федю, да Савелий Максимович, узнав по голосу, сам позвал его к себе.

Пробыл там Федор Елизарович недолго и вышел хмурый, опечаленный.

— Плохи дела, ребята! — сказал он. — Сердце у него совсем слабое стало… Какой орел был! А теперь… Да и то сказать: за десятерых человек работал, о себе никогда не думал. Тут и машина износится, не только сердце… Одному износу нет — душе его!..

Мы начали расспрашивать. Федор Елизарович отвечал скупо, односложно, потом увлекся и уже без расспросов принялся рассказывать. Оказалось, что знают они друг друга еще с гражданской войны. Федор Елизарович — тогда еще совсем молодой парень — попал во взвод, которым командовал Савелий Лозовой, развеселый песенник и душа–человек, отчаянный рубака. Отряд ЧОНа,[15] в который входил взвод Лозового, боролся с шайками бандитов, сколоченными из местного кулачья и недобитых колчаковцев.