Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта. - Лев Друскин

Обычно так хвалят певиц.

Через пару недель я держал в руках «Чётки», но по-прежнему был уверен (до самого конца войны), что автора уже давно нет в живых.

Первую нашу встречу помню смутно. По-моему, я позвонил ей домой, и Ахматова пришла ко мне по зимнему снегу

178

пешком через весь город. "Не люблю трамваев" — сказала она, здороваясь.

Это было для нее счастливое время. Ее стали понемножку печатать, и она как бы возникла из небытия.

Недаром муза в "Поэме без героя", обращаясь к своей хозяйке, восклицает:

„А твоей двусмысленной славе,

Двадцать лет лежавшей в канаве,

Я еще не так послужу.

Мы с тобой еще попируем,

И я царским моим поцелуем

Злую полночь твою награжу".

Кажется тогда я прочитал Анне Андреевне всего одно стихотворение, как считал — лучшее. Особенно нравилось мне четверостишье:

Да, любимая будет довольна

И придет в балаганчик опять.

Что ж, я шут прирожденный! Но больно

Мне стихами тебя забавлять.

Ахматова улыбнулась: "Такую вещь мог бы написать Блок".

А я обрадовался и возгордился, не понимая, что она деликатно упрекнула меня в подражательности.

Говорили мы, очевидно, о поэзии. Память сберегла лишь одну, поразившую меня мысль:

"Плохие ботинки все-таки кое-как еще можно надеть. Но кому нужны плохие стихи?"

День этот почему-то быстро забылся, хотя я прочитал почти все, что она написала, очень ее полюбил, и у меня даже хранился первый вариант «Решки» с авторскими пометками на полях.

Но до пира, до царского поцелуя музы было, к сожалению, далеко. В газетах зачернело постановление ЦК о журналax «Звезда» и "Ленинград".

Писателей собрали в большом зале Смольного. Ахматова

179

и Зощенко приглашены не были. Председательствовал Попков.

Мне подробно рассказывали про этот шабаш. Сперва на сцену вышли эмведешники. Они расселись вдоль всей стены. Некоторые спустились в зал и встали у дверей, чтобы никто не смел покинуть помещение.

Затем появился Жданов. Он говорил без бумажки.

Ахматову он определил грубо и безапелляционно: "Взбесившаяся барынька, мечущаяся между будуаром и моленной".

До сих пор с ленинградского университета не смыто позорное пятно — "Университет имени Жданова". И до сих пор, думая о взаимоотношениях партии и Ахматовой, я вспоминаю строку:

"В моей крови ее неутоленный рот"

После доклада были выступления писателей — Григорьева, Федорова, секретаря парторганизации Мирошниченко.

Николай Никитин так разволновался, что начал: "Выступая с этой эстрады…" Из зала несколько голосов поправили: "С трибуны".

Юрий Герман, недавно хваливший Зощенко в печати, во время покаянной речи расплакался.

Подвиг духа совершил Владимир Николаевич Орлов.

В 1946 году, впритирку к постановлению, в Ленинграде опубликовали однотомник Ахматовой.

Книга в продажу не поступила. Тираж уничтожили, кроме двухсот экземпляров, посланных зачем-то в Москву.

Теперь Владимиру Николаевичу предстояло расплатиться сразу за три греха: он был составителем, редактором и автором предисловия.

Но перед лицом этого грозного собрания он не растерялся. Интеллигентный, породистый, еще молодой, он сказал отчетливо и бесстрашно: "Я редактировал стихи Анны Андреевны и наравне с ней отвечаю за каждую строчку".

Он шел по проходу к своему месту и все глядели на него, как на обреченного.

180

Когда выступления закончились, поставили вопрос об исключении Ахматовой и Зощенко из Союза Писателей.

Женщина, сидевшая позади Евгения Шварца, рассказывала мне, что он секунду поколебался, потом по затылку его потекли струйки пота и он медленно поднял руку.

Не хочу говорить о травле, последовавшей за исключением: это у нас происходит всегда одинаково. Запомнилось только выступление по радио: "Чтобы не быть Зощенко на транспорте, надо…" и т. д.

В связи с тем, что на Западе возникло много слухов, была организована встреча Ахматовой и Зощенко с английскими студентами.

Студенты задали чудовищный по провокационности и недомыслию вопрос: "Как вы сами оцениваете постановление ЦК?"

Ахматова ответила, что к постановлению она отнеслась как советский человек, критику находит правильной и постарается не повторять прошлых ошибок.

А Зощенко не выдержал глума.

Он сказал: "С постановлением я согласен. Но товарищ Жданов назвал меня хулиганом — зто неправда. И еще он назвал меня трусом. Какой же я трус, если я имею два Георгия за мировую войну и орден Боевого Красного Знамени за гражданскую?"

Не дрогнув, слово в слово, он повторил свое заявление на состоявшемся специально по этому поводу секретариате.

Травля усилилась.

На нервной почве у Зощенко начались спазмы пищевода. Умер он в 1958 году фактически от голода — пища не проходила.

Судьбы двух таких непохожих писателей переплелись и бок о бок вошли в печальную историю советской литературы.

Но хватит об этом. Лучше я расскажу про свою вторую встречу с Ахматовой.

К старухе, горестной и умной,

Блистательной, полубезумной,

181

Мы едем в гости сквозь содом

И пиво улицы вокзальной,

И это вовсе нереально,

Что есть она и есть тот дом.

Она торжественно и трудно,

Как бури видевшее судно

К нам выплывала, как фрегат —

Быть может, чуть и старомодный,

Но затмевавший что угодно:

И день, и ночь, и нас, и сад.

Она ко мне благоволила,

Она стихи мои хвалила…

И если двести лет прожить,

Счастливо или несчастливо,

Сотрется все — лишь это диво

Мне будет голову кружить.

И было так невероятно,

Когда мы ехали обратно,

Казалось выдумкой такой,

Что за углом, за полквартала,

Она бредет домой устало

И сосны трогает рукой.

Стихотворение это написано гораздо позже, а тогда, второго сентября 1965 года все тот же Миша П. вез нас из Зеленогорска в Комарово по ее приглашению, и в голове, как заклинание, крутились совсем другие строки — не торжественные, а ликующие:

Вдоль моря, вдоль моря, к Ахматовской

даче…

Дорога витками ведет на Парнас,

Дома и деревья желают удачи

И небо стихи повторяет для нас.

Старая заслуженная машина, доставившая мне уже столько радости, сворачивает с асфальта, подпрыгивает три раза на ухабах и останавливается.

182

Миша и Толя Найман достают из багажника инвалидную коляску, переносят меня и подвозят к веранде.

Ступеньки крутые, перил нет. Как же она спустится? Опираясь на чью-нибудь руку или на палку?