Цветы, пробившие асфальт: Путешествие в Советскую Хиппляндию - Юлиане Фюрст
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я особенно не сопротивлялся. Но большая ошибка была в том, что я сильно веселился. И еще была какая-то надежда, что нас привезут к американскому посольству, а когда мы поняли, что нас везут в другое место, все стали шуметь: «А куда мы едем?» Один из оперотрядников грыз семечки, стоя у двери, чтобы мы не разбежались, такой здоровый, с бицепсами накачанными, и он плевал прям туда. И я стал его задирать и шутить, и все смеялись, а я еще пуще… Я выступал каким-то клоуном. Я потом много раз это вспоминал, может быть, если бы я не приставал к этому парню, не высмеивал его, жизнь моя не так круто изменилась бы[244].
Здесь Капитановский затрагивает важный момент динамики преследований: рассказывая о том, чем закончилась демонстрация, все очевидцы сходятся в одном — те, кто их задерживал, были простыми людьми. Можно предположить, что эти молодые люди, независимо от того, к какому ведомству они принадлежали, прекрасно понимали разницу в социальном статусе и образовании: среди тех, кого они арестовали, в том числе хиппи, большинство были школьниками старших классов и студентами вузов, все дети хорошо образованных родителей, жившие в центре города, многие из них были одеты в дорогие джинсы. То есть, с точки зрения их преследователей, обладали привилегиями, которых у них никогда не было и не могло быть. Хиппи и на Востоке, и на Западе принадлежали к среднему классу, и их отказ жить жизнью, о которой другие могли только мечтать, раздражал менее привилегированных по обе стороны железного занавеса. Столкновения между так называемыми гопниками и хиппи были частым явлением в Москве еще до 1971 года и нередко приводили к настоящим дракам, невзирая на пацифистские убеждения последних[245]. Позже, в середине 1980‐х, роль гонителей хиппи взяли на себя «любера»[246]; но даже тогда их враждебность только частично объяснялась разницей в стиле. Это был разгневанный рабочий класс, отыгрывающийся на привилегированной далекой элите. Не случайно хиппи боялись жестких комсомольских оперотрядников куда больше, чем милиционеров. Дружинники чаще прибегали к физическому насилию, тогда как милиция была скорее вежлива и действовала по протоколу.
Вечером после демонстрации высокопоставленные родители поехали забирать своих детей из разных отделений милиции. Саша Пеннанен вспоминает, как видел десяток автомобилей с личными водителями, подъезжающих к памятнику Юрию Долгорукому. Ходили слухи, что даже дочь влиятельного министра внутренних дел Николая Щелокова была среди задержанных. Ее забрал адъютант ее отца и якобы настоял на том, чтобы всех задержанных вместе с ней выпустили[247]. Возможно, из‐за того, что Капитановский разозлил сопровождавшего их оперативника, тот написал в отчете, что задержанный «сопротивлялся при аресте и ругал советскую власть». Капитановского не отпустили, вместо этого он оказался в кафкианском мире советского правосудия — про который он, будучи студентом юридического факультета, знал достаточно хорошо. Ему даже не дали возможности позвонить родителям и отвезли в суд, где он предстал перед судьей и двумя так называемыми заседателями, роль которых заключалась в том, чтобы кивать головами.
И тогда я впервые услышал обвинение: «Такой-то умышленно препятствовал движению транспорта на проспекте Маркса». Она вот так занесла молоток, а я говорю: «Одну минуточку, там все неправильно написано». А она — такая толстая женщина, с бровями как у Брежнева: «Что неправильно написано?» — «Ну, говорю, посмотрите, где я был задержан: во дворе дома номер 18. Как, по-вашему, во дворе дома номер 18 я мог препятствовать движению транспорта? Во дворе никакого транспорта нет и быть не может».
И судья отправила дело на доследование. По дороге обратно в отделение Капитановского узнал один из милиционеров, отец его приятеля, с которым они вместе работали стажерами на заводе. Он разрешил ему сделать звонок, и через час за ним приехали родители и коллеги из заводской комсомольской организации. Капитановского освободили, однако год спустя, за несколько дней до визита Никсона в Москву, его неожиданно, как и многих хиппи, забрали в армию и отправили служить на китайскую границу — опасное и далекое место, откуда некоторые его приятели не вернулись[248].
В то же время рушилась жизнь еще одного человека. Солнце прекрасно понимал, как будут истолкованы его отсутствие на месте сбора и полный провал его грандиозной затеи.
По отделениям ездили специальные люди и говорили всем, что это ОН все так устроил. Что ОН сделал это специально. ОН наводчик. ОН провокатор. Что они ему зря верят. И в душу отчаявшихся запало зерно сомнения: «Почему ОН не пришел? Почему ОН не был рядом с нами? Ведь все же были, а его нет. Может действительно так и есть, как они говорят. Странно. Не верится»[249].
Солнце, всегда осознававший роль, которую он сыграл в истории хиппи (в частности, он написал длинное объяснение о том, что кто-то должен стать первым и взять на себя все риски), проводит параллели с 1905 годом и попом Гапоном: «Да я теперь поп Гапон. Ничего себе устроил 9 января! Как я теперь буду смотреть в глаза ребятам? <…> Но ведь они даже не дали мне дойти до места. Взяли на час раньше. Ловко, очень ловко. Три с половиной тысячи одним ударом! Ловко, ловко!»[250]
Солнце оказался прав. После провала демонстрации многие считали его провокатором, предателем, осведомителем — короче говоря, стукачом. Хотя были и те, кто защищал его до конца своих дней. Но как заметил Вася Лонг, некоторые хиппи, например Юра Диверсант, после демонстрации решительно порвали с Системой Солнца и создали свои собственные группировки. Молодые выскочки, такие как Александр Литвиненко по кличке Боксер, начали оспаривать роль Солнца, заявляя, что «в сообществе хиппи не может быть даже намека на лидерство»[251]. Солнце, судя по всему, никогда и не настаивал на том, чтобы быть предводителем. Он стал лидером благодаря своим качествам — коммуникабельности и харизме, которые за ним признавали даже те, кто относился к нему с враждебностью и «в лицо ему говорили, что он провокатор»[252]. Внешне Солнце будто бы не обращал внимания на все эти нападки, но, приходя домой, садился и писал о своей боли и своих переживаниях в тетради — что интересно, не без надежды потом опубликовать свои сочинения официально. Он все еще продолжал мечтать
