И откуда вдруг берутся силы… - Юлия Владимировна Друнина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Встретила меня высокая пышноволосая женщина с добрым и энергичным лицом – Слава Владимировна Ширина, парторг.
Отнеслась она ко мне очень сердечно – пришла раненая фронтовичка.
Но Слава Владимировна была человеком предельно честным.
«Да, да, – мягко сказала она, – в твоих стихах есть искренность, теплота. Но у кого из девушек нет этих качеств». И окликнула эффектную, ярко накрашенную и броско одетую студентку: «Прочитай-ка что-нибудь!»
Студентка стала читать. И тут я поняла, что сунулась суконным рылом в калашный ряд.
Я просто-напросто не могла даже понять того, что декламировала поэтесса, хотя слова она произносила отчетливо, со вкусом. Пока я задумывалась над смыслом одной виртуозно закрученной строки, студентка читала следующие, закрученные еще более лихо. Очень скоро я перестала и пытаться что-либо понять.
«Вот как надо писать!» – снова повторила Слава Владимировна. Подавленная, или, точнее, раздавленная, ушла я из «дома Герцена». В справедливости столь высокого и беспристрастного суда сомневаться было невозможно. Значит, прав отец, предупреждавший меня, чтобы я не принимала своего детского увлечения стихами всерьез…
Но куда же я теперь денусь? Правда, как фронтовичке, мне была открыта дорога в любой институт – без экзаменов. Но это казалось таким же невозможным, как брак без любви. Или Литинститут, или… ничего!
Жизнь оказалась пустой. И эту пустоту снова заполнило то, что я называю фронтовой ностальгией. Я знала, как нужна ТАМ, и привыкла быть необходимой, и мне уже было трудно обходиться без сознания этой необходимости. А кому я нужна здесь, я, бездарь, невесть что возомнившая о себе?..
Промаявшись так около месяца, пошла в военкомат со слезной просьбой – направить меня на фронт. Послали на медкомиссию. Волнуясь, спрашиваю после рентгена легких врача: «Что, плохо?» А он, бедняга, с виноватым таким видом отвечает: «Нет, все в порядке», – думал, наверное, что огорчит меня своим ответом…
И вот я, снова в погонах старшины медслужбы, еду в городок, где стоит на переформировке 1038-й КСАП – Отдельный калинковичский самоходный артполк. Калинковичи – тоже белорусское Полесье. Значит, были соседями. Но среди самоходчиков много совсем зеленых, не нюхавших пороха, только что с курсантской скамьи. Чувствую себя рядом с ними старым солдатом, хотя они мои сверстники. Юнцы с уважением косятся на красную нашивку за ранение.
Командир санвзвода – пожилой мужчина, доброжелательный и деликатный. Но, к сожалению, пьет отчаянно. (Говорят, всю его семью заживо сожгли в Белоруссии фашистские каратели.) Упившись, мирно ложится спать в нашу палатку, а я караулю, стараясь уберечь от начальства.
И вот – не уберегла. Дорвавшись до спирта из НЗ, заснул мертвецким сном, а в это время в санвзвод заявился какой-то генерал от медицины.
Расталкивали храпящего военфельдшера – не растолкали. И откомандировали куда-то бедолагу. Жаль…
Взамен объявился молодой и отнюдь не симпатичный. Подобострастный с начальством, высокомерный с подчиненными. Ну, посмотрю на него в бою – там лакейские качества не пройдут. Нового фельдшера прозвали в полку «Палеодор» – за привычку напевать в хорошем настроении «Палеодор, смелее в бой!»
Кроме меня в полку есть еще одна девушка-санинструктор – Лена. До войны – грузчица. Высоченная, широченная, из тех, про кого говорят «неладно скроен, да крепко сшит». Ее все называют «большой старшиной», а меня «маленькой старшиной» – по сравнению с ней я, которую по довоенным «доакселератским» меркам считали рослой, кажусь малюткой.
Повар тоже девушка. Раскормленная, избалованная, нагловатая. Успела обидеть старого военфельдшера. Взяла на танцы его офицерские брезентовые сапожки, да так и «позабыла» их отдать. А он стеснялся спросить…
Теперь сапожки эти обтягивают толстые икры Лидки, напоминая мне о бедном фельдшере.
И конечно, меня раздражает, что она охотно принимает дежурные офицерские ухаживания. Из-за таких вот тыловых потаскушек и родилась оскорбительная кличка «ППЖ» – «полевая походная жена»…
Мне и Лене выдали темно-синие комбинезоны – точно такие, как в санитарной дружине. Но тогда, в самом начале войны, я и не знала, что они – танкистские. Не знала и того, что от танка самоходка отличается лишь тем, что не имеет крутящейся башни – для того, чтобы выстрелить в нужном направлении, самоходная пушка должна развернуться сама.
В начале августа наш полк погрузился в эшелон, на открытые платформы. Боевые расчеты находились в самоходках, штабные и спецслужбы – в своих машинах.
Нам дали зеленую улицу, и мы молниеносно долетели до Прибалтики.
Я как бы продолжала свой путь на запад в том же направлении, в каком его начала, – Третий Белорусский фронт, продвинувшись летом вперед, стал фронтом Прибалтийским.
Выгрузившись на латвийской земле, полк пошел дальше своим ходом – на гусеницах и колесах. Сидя в удобной санитарной машине, я чувствовала себя словно на пикнике.
Вообще быт самоходчиков оказался неизмеримо легче, чем быт пехотинцев: ни изматывающих пеших маршей, ни окопной грязи с сопутствующими ей «автоматчиками». Но я тосковала по пехоте – сердце мое осталось там…
Первое, что меня удивило в Прибалтике, это огромное количество техники – и нашей, и вражеской: самолетов, танков, русских «катюш», немецких «андрюш», или «скрипачей» (шестиствольных минометов).
(Впоследствии я узнала, что плотность фашистского огня под Ригой превосходила даже плотность огня под Берлином…)
Снова встреча со смертью, пока еще вражеской: трупы немцев во дворе бывшей сельской школы. Все они в нижнем белье, у всех кровь на животе – должно быть, при неожиданной ночной атаке выскочили в чем были и попали под пулемет…
Ход нашей колонны замедляется. Вчерашние курсантики бледнеют. «Большая старшина» машинально матерится. Баранка в руках нашего шофера ходит ходуном, машина вихляет из стороны в сторону. Фельдшер истерически кричит на шофера.
Прямо с марша батареи вступили в бой…
Хотя было ясно, что фашисты обречены, сопротивлялись они неистово. И на что надеялись?.. Правда, в своих листовках немцы кричали о каком-то новом сверхмощном оружии, которое изменит якобы ход войны. Мы тогда думали, что это просто блеф. Теперь знаю, что речь шла о создании атомной бомбы…
И под конец войны, в августе сорок четвертого, здесь, в Прибалтике, некоторые населенные пункты переходили из рук в руки по нескольку раз. Шли уличные бои. Отступая, фашисты ставили в домах мины с часовыми механизмами – на такой мине подорвалась повариха Лида, искавшая повсюду «трофеев». Осталась без ноги – второй брезентовый сапожок (память о старом фельдшере) так и не нашли…
В наступлении убитых и раненых было не меньше, чем при отступлении.
И все-таки мы дышали совсем другим воздухом – воздухом приближающейся
