Криницы - Шамякин Иван Петрович

Он сказал это «и всё» с такой искренностью, что всем сразу стало легче. Данила Платонович подошел, ласково взял юношу за плечи, повернул к двери.

— Иди на урок, Алёша.

А сам, сердито засопев, начал перекладывать на столе тетрадки, как бы разыскивая что-то очень важное и срочно ему необходимое. Адам Бушила, сжав кулаки, угрожающе шагнул к Орешкину.

— Ты — педагог!.. Надо знать меру!

— Какую меру? По-вашему, пускай на головах ходят? Пускай ломают, бьют? Так-то мы укрепляем дисциплину! А? Вы сами её нарушаете! Вы заступаетесь за свояка! Товарищ директор! Я прошу меня поддержать… Это старая история!

— Спокойно, товарищи.

Лемяшевич, так же как и Бушила, был возмущен бестактным поступком завуча, но выказать своё возмущение не мог. Что надо сделать, сказать, чтоб правильно разрешить вопрос, как подобает директору?

Данила Платонович повернулся к Орешкину, внимательно разглядывая его, тихо просил:

— Зачем вы испортили нам настроение?

— Я? — смешался завуч. — Кому? Почему я?

— Мне… Всем нам… Костянку… Классу… В такой день! Алёша — не ребенок. Алёша — взрослый человек… Поймите это!

— Взрослых тоже приучают к дисциплине, — дерзко и самоуверенно ответил Орешкин.

Данила Платонович вздохнул и отвернулся. Бушила демонстративно вышел, хлопнув дверью.

Пора было давать звонок, и Ольга Калиновна, взяв со стола колокольчик, громко зазвонила почти над самым ухом завуча; она знала, что Виктор Павлович терпеть не мог, когда звонили в учительской.

В десятом классе шумели и баловались так же, как в пятом. В первый день занятий десятиклассники чувствовали себя такими же детьми, как и все остальные. Никто ничем не был озабочен в это утро: ни плохой отметкой, ни нерешенной задачей или невыполненным упражнением.

Володя Полоз, сын колхозного бухгалтера, взобрался на стул и старался перекричать всех:

— Хлопцы, сенсация! Павлик написал стихи! Пусть прочитает!

— Свои прочти!

— О! Я от этой болезни уже вылечился.

— Володя у шептухи Гарпины лечился. Она его заговаривала.

— Не болтай и не остри! Павлик, прочитай стихи «Первое сентября».

— Пошел к черту, болтун!

В класс вошла Рая. Зашумели девушки. — Девочки! Райка в Москву ездила!

— За песнями? — насмешливо крикнул кто-то из парней.

— Еще б ей не ездить! У нее тысячи на книжке!

И хотя в этом девичьем голосе не было зависти или недоброжелательства, Рая поспешила скорее сесть за парту, затеряться среди одноклассниц.

Один только человек занимался серьёзным делом—Левон Телуша, самый взрослый на вид, рыжеватый парень, круглый отличник, верный кандидат на золотую медаль. Он сидел на задней парте и читал свежий номер «Огонька». Однако когда в класс вошел Алёша Костянок и, встреченный шумом, несколько растерянно остановился у двери, Левон первый предложил:

— Хлопцы! Качнем Алешу! Он у нас герой!

Мужская половина класса вскочила, как по команде, кинулась к Алёше, и первым из них — Володя; девочки шарахались в стороны, к стенкам, очищая дорогу. Алёшу силком вытащили на середину класса и подкинули так, что он даже головой о потолок стукнулся. Он стал довольно энергично отбиваться, но ребята не выпускали его из рук и все подбрасывали, — молодежь не знает меры. И вдруг кто-то крикнул:

— Орешка!

Все мгновенно разбежались, а Алёша остался один посреди класса.

— А? Мамаево побоище! Пыли сколько, пыли! Стыдитесь! Десятиклассники! А? Это ты силу меряешь? Один против всего класса? — глядя на Алешу, повысил голос Виктор Павлович. — Силушка играет — на ринг, на ринг, в боксёры! А сейчас — в учительскую! Пускай с тобой там поговорят! Пускай посмотрят, какой ты герой!

— Я не пойду, — сказал Алёша.

— Что?

— Алёша! — с отчаянием и мольбой прошептала Катят Гомонок, которая работала с ним на комбайне.

И он пошёл…

Он вернулся неожиданно быстро, в классе никто даже не успел высказать своего мнения о случившемся.

Опустив голову, ни на кого не глядя, он прошел к задней парте, сел на свое место и закрыл лицо руками. Класс виновато молчал: все почему-то решили, что Алёша плачет. Наконец Левон, который чувствовал себя главным виновником и потерял всю свою солидность и спокойствие, тихо спросил, робко коснувшись его плеча:

— Ну что?

Алёша опустил руки. Глаза у него были сухие и лицо такое же, как всегда.

— Ничего, — хмуро ответил он и больше не сказал ни слова, сколько его ни расспрашивали.

Володя снова овладел всеобщим вниманием и нарочно громко, не стесняясь, высказывал свое возмущение завучем: — Формалист он и вообще… — Если б речь шла не о преподавателе, Володя, вероятно, в довольно крепких выражениях расшифровал бы это «вообще». — Мы не маленькие, не ребятишки из пятого класса! И надо это ему дать понять!

Петро Хмыз заметил:

— Ты, Володя, точь-в-точь пьяный заяц.

Володя обиделся, и, если б не звонок, дело, наверное, не кончилось бы миром.

За всем этим забыли, что первый урок — история — директора, которого ждали с любопытством и нетерпением, как всегда ждут нового учителя.

Лемяшевич весело поздоровался, представился, шутливо ответил на несколько касавшихся его особы вопросов. Всё, казалось, шло как положено. Но он сразу же, как только вошёл в класс, почувствовал некоторую настороженность и сдержанность учеников, особенно мальчиков: они сидели, не по годам серьёзные, даже суровые, улыбались скупо, только для приличия, и как будто избегали смотреть директору в глаза. Михаил Кириллович догадался, в чем тут причина, но не знал, как себя вести, чтобы выразить свое отношение и в то же время не уронить авторитет завуча. Он стал расспрашивать, как они отдыхали, что делали летом, думая таким образом подвести разговор к Алешиной работе и похвалить его. Мелькнула даже мысль объявить благодарность Алёше от педсовета. Но его предупредил Володя Полоз (Лемяшевич уже знал его) — он поднял руку. Получив разрешение, Володя вскочил и, волнуясь, заговорил:

— Михаил Кириллович… Я хочу сказать… Я от всех, — он оглянулся назад, где сидели Костянок, Телуша, Хмыз, — весь класс подтвердит, что Алёша не виноват. Уж если кого…. если кто виноват, то мы все, и я первый… Мы просто качали его за его работу.

Лемяшевич, тронутый такой солидарностью, постучал карандашом по столу, чтобы успокоить класс, и сказал, обращаясь к ним, как к взрослым:

— Товарищи! Кто же обвиняет Костянка? Никто. Произошло недоразумение… А работал Алёша действительно геройски!.. Нам, людям земли, детям колхозников, следует поблагодарить Алешу за его труд.

И — удивительный, невиданный на уроке случай — ученики захлопали, отчаянно смутив этим Алёшу, на долю которого и так уже выпало слишком много переживаний.

Михаил Кириллович прибавил — и теперь он уже обращался к детям:

— Но зачем качать в классе? На улице — вон какой простор.

И сразу же все лица, кроме Алёшиного, стали приветливыми, дружелюбными.

Перед последним уроком в школу приехал Бородка. В учительской все растерялись, когда он вошел, даже Лемяшевич почувствовал себя неловко. Правда, Бородка со свойственным ему умение быстро втянул всех в общий разговор, как будто шутливый, но по существу совершенно серьёзный, — об общественной работе учителя. Однако Лемяшевич заметил, что к нему секретарь обращается намеренно официально, сухо и даже неприязненно, как бы желая дать понять коллективу, что новый директор не пользуется благосклонностью райкома. И первым раскусил это Орешкин, он даже весь засиял. К Приходченко Бородка обращался на «ты», как к близкому человеку:

— Ты, Марина, не спорь. Сколько ты сама прочитала лекций?

Лемяшевичу он сказал:

— Соберите учеников после занятий. Старшие классы.

— Зачем?

— Представьте себе, товарищ Лемяшевич, что секретарь райкома хочет поговорить с вашими учениками. Разрешаете?

Погода разгулялась, и учеников собрали на школьном дворе, на площадке.

Бородка говорил о роли труда в воспитании человека нового общества. Говорил он просто и интересно. Слушали его внимательно и ученики и преподаватели; даже колхозницы, направлявшиеся с поля домой обедать, остановились у забора, да так и простояли до конца речи.