Теллурия - Владимир Сорокин

– Чего тебе, могатырь? – спросил Витте.

– Барин, надо б конька подкормить, – проревел Дубец.

– Подкорми, пока мы чай пьем.

– Часок бы ему, барин.

– Хоть часок. Мы не торопимся.

– Благодарствуйте, барин.

Большой поклонился, пошел к коню. Легко вскарабкавшись наверх, сбросил вниз колоб живородящего сена, спустился сам, прыснул на колоб спреем. Колоб стал пухнуть и вскоре стал копной. Дунай поднял уши, потянулся к копне. Дубец подпрыгнул, схватил Дуная за уздечку, крякнул и с явным усилием вытащил увесистые удила из оскалившейся пасти битюга. Тот же мотнул головой так, что Дубец отлетел и повалился в бурьян. Не обращая на конюха внимания, конь захватив губами добрую охапку сена, стал жевать, издавая звук древних жерновов. Поднявшись без всякой обиды, Дубец отряхнулся, шлепнул коня по губе, отошел в лес, спустил штаны и присел между молодыми дубками.

– Что-то он все сеном да сеном кормит. – Латиф щурился на громко жующего коня.

– Овес дорог, – пояснил Арнольд Константинович. – В Белой Руси особенно. Неурожай второй год.

– У них все дорого. Европейцы, бля. – Лаэрт протянул ладонь, и Ду Чжуань поставил на нее чашечку с чаем.

– Merci bien, – буркнул Лаэрт.

Иван Ильич, лежа, протянул руку. Повар поставил на ладонь чашечку.

– Сесе ни, – поблагодарил его Иван Ильич и заговорил по-китайски: – Ду Чжуань, ты знаешь, что твое имя заставляет вспомнить известного ловеласа Дон Жуана?

– Знаю, господин, – невозмутимо ответил Ду Чжуань, наполняя и подавая чашечки с чаем. – Мне не раз говорили об этом.

– Как же ты относишься к женщинам?

– В молодости я предпочитал мужчин.

– У тебя есть друг?

– Нет, господин.

– Почему?

– Есть китайская поговорка: если хочешь хлопот на один день – позови гостей, если хочешь хлопот на всю жизнь – заведи любовника.

– Она не токмо китайская! – рассмеялся Лаэрт.

– Значит, мужчины тебя больше не интересуют?

– Только как едоки приготовленной мною пищи.

– Ты волевой человек, Ду Чжуань. – Иван Ильич громко отхлебнул чаю.

– Это не воля, а чистый расчет, – заговорил Арнольд Константинович на своем плохом китайском. – Деньги важнее удовольствия?

Ду Чжуань промолчал.

– Деньги и удовольствие – синонимы, – ответил за него бригадир на своем блестящем южном китайском. – Профессия и удовольствие – тоже.

– Не согласен, – качнул головой Арнольд Константинович.

– Наша профессия – это и деньги и удовольствие, – произнес Латиф на старомодном мандаринском.

– И крутая ответственность, – добавил Серж на молодежном пекинском.

– А уж ответственность – это высшее из удовольствий. – Иван Ильич протянул опустошенную чашечку повару. – Хорош чаек.

– Прекрасно, прекрасно! – стонал Микиток, смакуя напиток. – Чай на природе, боже мой, как это чудесно, как хорошо для желудка, для души…

– Кстати, о душе, – глянул на часы бригадир. – Нам нужно убить час, пока Дунай насытится.

– Прогулка отменяется. – Лаэрт угрюмо проводил взглядом Дубца, с хрустом возвращающегося из леса. – Тут все позаросло, не продерешься.

– Можно просто поспать на воздухе, отдаться зефиру, увидеть прекрасные сны, – томно полуприкрыл глаза Микиток.

– После Железной Богини сон проблематичен, – отозвался Арнольд Константинович.

– Можно сыграть в торку, – предложил Серж.

– Времени не хватит, – возразил Витте.

– Тогда – в слепого дурака?

– Скучно.

– Господа, а может – гвоздодер? – вспомнил Арнольд Константинович. – В прошлый раз мы кого-то недослушали.

– Да, гвоздодер, – вспомнил Иван Ильич и рассмеялся. – Лаэрт, вы нас прошлый раз позабавили… ха-ха-ха… как там: вынь из меня маму?

– Вынь из меня маму! – вспомнил и Серж.

– Эй, слушай, вынь из меня маму! – Латиф сделал характерный кавказский крученый жест пальцами.

– Это невероятно, – тряхнул головой Арнольд Константинович. – Трудно поверить в такую дичь.

– Я ничего не придумал, – прихлебывал чай Лаэрт.

– Кто был последним? – спросил Латиф.

– Я, – ответил Арнольд Константинович. – Моя история была совсем невзрачной, вы уже ее наверняка забыли.

– В Саратове? Парень с собачьим мясом? Да-да… – вспоминал неохотно Иван Ильич. – Ежели вы рассказывали последним, тогда следующий – Микиток. Потом – я, затем – бригадир.

– Ой, гвоздодер… – жеманно морщась, закачался на подушке Микиток. – Это так чувствительно, так мучительно…

– Ку би ле![39] – шлепнул в ладоши Серж, усаживаясь поудобней. – Перед шабашкой приятно послушать про гвоздодер.

– Что значит – перед шабашкой? – спросил Арнольд Константинович, словно не расслышав.

– Ну, мы же артель, едем, так сказать, шабашить в Европу, – улыбался Серж.

Все переглянулись.

– Я еду… шабашить? – прижав ладонь к груди, спросил Микиток с испугом.

Арнольд Константинович снял пенсне со своего вмиг посерьезневшего и как-то осунувшегося лица.

– Вы, молодой человек, выбирайте выражения-с.

Латиф нехарактерно для себя хмыкнул, нервно улыбнулся и закачал головой, поднимая брови:

– Ша-ба-шить! Мы – шабашники? А, бригадир?

Витте молчал, спокойно потягивая чай.

– Я шабашник, дорогие мои! Я еду в Европу шабашить, шабашить, шабашить! – Микиток стал изображать правой рукой забивание гвоздя. – Иван Ильич! Вы подписались на шабашку?

Иван Ильич укоризненно-равнодушно глянул на Сержа и отвернулся к чашечке, наполняемой Ду Чжуанем.

– Да нет, господа, я просто пошутил… просто хотел… это же шутка…

– Это не шутка, – произнес Лаэрт, угрожающе треснув чешуей. – За такие шуточки во время Второй на правило ставили.

– Надо же… шабашить… ша-башить! – качал головой Латиф.

– Я вам, юноша, не шабашник! – Арнольд Константинович надел пенсне и глянул на Сержа так, что улыбка сошла с его скуластого лица.

Повисла тяжелая пауза. Угрожающие звуки жующего Дуная лишь оттеняли ее.

Бригадир поставил пустую чашечку на доску, достал портсигар, вытянул папиросу и неторопливо закурил.

– Видите ли, Серж, – заговорил он. – Мы профессионалы. Люди с опытом, с историей, с авторитетом. Но это еще не все. Профессионалов в мире достаточно. Может быть, сейчас, после всех войн, их стало даже побольше любителей…

Он помолчал, выпуская дым, и продолжил:

– Мы – честные плотники. И это нас отличает от многих профессионалов. Вместе мы оказались только отчасти из-за нашего авторитета, опыта и профессионализма. В большей степени вместе мы, потому что мы – честные. Честная артель. И вы, Серж, попали в эту бригаду не только потому, что забили три сотни прямых и всего двенадцать кривых. Есть плотники, забившие больше и лучше. Вы с нами, потому что вы честный. Вы ответственный, этически адекватный человек. Иначе бы вас не было здесь.

Бригадир замолчал. Молчал Серж, опустив свои калмыцкие глаза. Молчала бригада.

– Мы – плотничья артель. Мы направляемся в Европу, – продолжал Витте. – Европа, колыбель цивилизации. Старушка. Ей пришлось нелегко. Ваххабитский молот ударил по ней. Ударил беспощадно, жестоко. Но Европа выдержала этот удар, хребет ее не сломался. Хотя и треснули многие кости. Она раздроблена, раздавлена. Но – жива. Она залечивает раны, бинтуется, отлеживается. Ей необходим хороший уход, хорошее питание. И хорошие сны. Schlafen ist die beste Medizin[40], как говорили мои шварцвальдские предки. И они правы. Даже здоровый человек нуждается в хорошем, правильном сне. Что же говорить о покалеченных? Так вот, дорогой Серж, старушка Европа пригласила нас, плотников с востока, чтобы мы обеспечили ей хороший сон. Нашими руками. Нашими молотками. Нашей честностью.

И, словно иллюстрируя сказанное бригадиром, Микиток вынул из внутреннего кармана своего фрака изящный золотой молоток с оттиснутым гербом Теллурии, зажал в пухлом кулаке и вытянул вперед руку. Солнце сверкнуло на золотых гранях.

– Мы едем туда не шабашить, а честно делать свою работу, – завершил свой монолог бригадир. – И мы не терпим шуток, ставящих нашу этику под сомнение. Вы поняли, Серж?

– Я понял, – произнес тот с напряженным лицом.

– Нет, друг мой, вы не поняли. Вы произнесли сейчас “я понял” формально, я чувствую это. Вы никогда не относились к нашей совместной работе как к шабашенью. Вы давно уже осознали и осмыслили наши моральные принципы. Вы разделяете их, так как вы – честный плотник. Вы не понимаете другого: почему мы отнеслись к этой шутке столь серьезно. Я прав?

– Да, бригадир, – кивнул Серж.

– Как этнический немец, я всегда грешил излишним наукообразием. – Бригадир погасил окурок в малахитовой пепельнице, поднесенной Антонием. – Может, кто-то из вас объяснит это Сержу?

Все нехотя переглянулись. Желающих явно не было.

– Некому? – обвел их взглядом бригадир.

Бригада молчала.

– Я готов объяснить, – вдруг произнес Латиф.

Он расстегнул молнию своей кожаной куртки, снял ее, оставшись в узкой рубашке зеленовато-стального цвета. Неспешно расстегнул пуговицы, снял рубашку, оставшись в белой сетчатой майке. Стащил с себя майку и повернулся к Сержу спиной. На этой смуглой мускулистой спине виднелось большое, почти во всю спину тавро – герб Теллурии, выжженный три года назад следователями в омской тюрьме. Судя по шрамам, тавро выжигали постепенно, совмещая этот процесс с многодневным допросом. Серж уставился на спину. Герб, составленный из ожогов разной толщины, был ему известен как никакой другой: горы с восходящим солнцем, пещера Мактулу в окружении двух ладоней, шершень на эдельвейсе и надпись на алтайском: “МИР И СИЛА В ЕДИНСТВЕ”. На официальном гербе шершень был голубым. Это голубое насекомое, сидящее на горном цветке, всегда очень нравилось Сержу, в нем чувствовалось что-то грядущее, сильное и просторное. Солнце сверкнуло на золотом молотке, все еще удерживаемым Микитком, попало в глаз Сержу. Он невольно перевел взгляд на еще один – маленький, оттиснутый на золоте – герб этой страны, подарившей ему не только профессию, но и смысл жизни.