Современная идиллия - Михаил Салтыков-Щедрин

Редедя молодецким аллюром подкатил к свите и скомандовал:

- Налево круг-гом!

Послышался звук холодного оружия; по направлению к вагонам раздались удаляющиеся шаги.

Когда все смолкло, Редедя обратился к нам и, видя, что братья Перекусихины плачут, взволнованным голосом произнес:

- Успокойтесь, старики. Съезжу в Каир, получу прогонные деньги, сдам Араби-пашу в плен - жаль однокашника, а делать нечего! - и возвращусь.

Сказавши это, он проследовал в вагон, а за ним разместились по вагонам и певчие.

Поезд помчался.

Мы долго стояли на опустевшей платформе и махали платками, желая египтянам победы и одоления.

- Вот увидите, - сказал пророческим голосом Глумов, - если Редедя предоставит нашим миткалям путь в Индию - не миновать ему монумента в Вознесенском посаде!

- А быть может, и в Москве, в Ножовой линии, - отозвался чей-то голос.

Тогда Очищенный не выдержал и торжественно, от лица редакции "Красы Демидрона", провозгласил:

- Sapienti sat! {Мудрому достаточно!}

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда я проснулся, на столе у меня лежал только что отпечатанный нумер "Красы Демидрона", в котором "наш собственный корреспондент" отдавал подробный отчет о вчерашнем празднестве. Привожу этот отчет дословно.

"Вчера на одной из невидных окраин нашей столицы произошло скромное, но знаменательное торжество. Одно из светил нашего юридического мира, беспроигрышный адвокат Балалайкин вступил в брак с сироткой - воспитанницей известного банкира Парамонова, Фаиной Егоровной Стегнушкиной, которая, впрочем, уже несколько лет самостоятельно производит оптовую торговлю на Калашниковской пристани. Смотря на молодых, можно было только радоваться: оба одинаково согреты пламенем любви и оба одинаково молоды и могучи! И, вместе с тем, страшно было подумать, какой страстной драме предстояло, через несколько часов, разыграться среди стен дома Стегнушкиной, который еще утром так целомудренно смотрелся в волны Обводного канала! И сладко, и жутко...

Всем известная приветливость и любезное обращение г. Балалайкина (кто из клиентов уходил от него без папиросы?) в значительной степени скрашивали его телесные недостатки; что же касается до невесты, то красотою своею она напоминала знойную дочь юга, испанку. Дайте ей в руки кастаньеты - и вот вам качуча! И зной и холод, и страстность и гордое равнодушие, и движение и покой - все здесь соединилось в одном гармоническом целом, и образовало нечто загадочное, отвратительно-пленительное...

Из числа присутствующих в особенности выдавались два маститых сановника, из коих один, получив в Уфимской губернии землю, с благодарностью ее возвратил, другой же не возвратил, ибо не получил. Не менее видную роль играл и наш знаменитый странствующий витязь-богатырь, Полкан Самсонович Редедя, который прямо с праздника умчался в далекую страну фараонов, куда призывает его мятежный Араби-паша. Бал в кухмистерской Завитаева отличался простодушным увлечением. Танцевали как попало, ибо, благодаря изобильному угощению, большинство гостей сбросило с себя оковы светской условности и заменило их пленительною нестеснительностью. Однако ж и затем нестерпимых невежеств не произошло. Веселье кончилось в пять часов утра, но, весьма вероятно, оно продолжалось бы и до настоящей минуты, если б новобрачный не обнаружил знаков нетерпения (очень естественных в его положении), которые дали понять гостям, что молодым не до них. После сего все разъехались, а молодые отправились в свой дом, на пороге которого их ожидал малютка-купидон и, наверное, взял с счастливцев установленную пошлину, прежде нежели допустил их забыться в объятиях Морфея.

Не можем умолчать при этом и еще об одном достопримечательном факте, вызванном тем же торжеством. Двое из самых вредных наших нигилистов, снисходя к просьбам новобрачных, согласились навсегда оставить скользкий путь либерализма и тут же, при всех, твердою стопой вступили на стезю благонамеренности.

Бог да поможет им соблюсти себя в чистоте!" А еще через час я получил от Глумова депешу: "Я в эмпиреях. С неделю повремени приходить".

XIV

Оставшись в одиночестве, я разом почувствовал свою беспомощность. Зная себя, как человека слабохарактерного, я не без основания опасался сделаться игралищем страстей со стороны всякого встречного, которому вздумалось бы предъявить на меня права. Я мысленно уже видел устремленные на меня очи крамолы, я ощущал ее тлетворное дыхание, слышал ее льстивые речи, предвкушал свое грехопадение и не мог определить только одного: какой сорт крамолы скорее пристигнет меня. Странные, совершенно невероятные слухи ходили в то время по городу. Одни рассказывали, будто два старые крамольвика, Зачинщиков и Запевалов, которые еще при Анне Леопольдовне способствовали вступлению Елисаветы Петровны на прародительский престол, ходят по квартирам и заставляют беззащитных обывателей петь, вместе с ними, трио из "Карла Смелого", которого они изменнически называют "Вильгельмом Теллем". Другие, напротив, утверждали, что по квартирам ходят не Зачинщиков и Запевалов, а Выжлятников и Борзятников, внучатные племянники Шешковского, которые самовольно вынырнули неизвестно откуда, и требуют от обывателей, кроме паспортов, предъявления образа мыслей, и заставляют их петь "Звон победы раздавайся".

Говорили об этом и на конках, и в мелочных лавочках, и в дворницких, словом - везде, где современная внутренняя политика почерпает свои вдохновения. И странное дело! - хотя я, как человек, кончивший курс наук в высшем учебном заведении, не верил этим рассказам, но все-таки инстинктивно чего-то ждал. Думал: придут, заставят петь... сумею ли?

Вообще, нынче как-то совсем разучились жить покойно. Всякий (не исключая и несомненных гороховых шутов) пристраивает себя к внутренней политике и, смотря по количеству ожидаемых пирогов, объявляет себя или благонамеренным, или ненеблагонамеренным (особенный политический термин, народившийся в последнее время, нечто среднее между благовременною благонамеренностью и благонамеренностью неблаговременною). Разница тут самая пустая, а между тем люди подсиживают и калечат друг друга, утруждают начальство, а в жизнь вносят бестолковейшую из смут. И все из-за того, чтобы захватить в свою пользу безраздельную торговлю благонамеренностью распивочно и навынос.

Коли хотите, в этом немало виновато и само начальство. Оно слишком серьезно отнеслось к этим пререканиям и, по-видимому, даже поверило, что на свете существует партия благонамеренных, отличная от партии ненеблагонамеренных. И, вместо того, чтобы сказать и той и другой:

Спите! бог не спит за вас!

впуталось в их взаимные пререкания, поощряло, прижимало, соболезновало, предостерегало. А "партии", видя это косвенное признание их существования, ожесточались все больше и больше, и теперь дело дошло до того, что угроза каторгой есть самое обыкновенное мерило, с помощью которого одна "партия" оценивает мнения и действия другой.

К сожалению, всего более страдают от этого междоусобия невинные обыватели. Будучи поставлены между враждебных партий, из которых каждая угрожает каторгой, и не понимая, что собственно в нашем случае от лих требуется, эти люди отрываются от своих обычных занятий и всецело посвящают себя отгадыванию нелепых загадок. Переживая процесс этого отгадывания, одни мечутся из угла в угол, а другие (в том числе Глумов и я) даже делаются участниками преступлений, в надежде, что общий уголовный кодекс защитит их от притязаний кодекса уголовно-политического. В самом деле, видеть на каждом шагу испытывающие и угрожающие лица, слышать вопросы, implicite {Скрыто.} заключающие в себе обещание каторги, вращаться среди полемики, в основании которой положены обвинения в измене, пособничестве, укрывательстве и т. п., - право, это хоть кого может озадачить. А коль скоро произошло озадачение, то следом за ним непременно начинаются метания, перебегания, предательства, позор...

Все это я совершенно ясно сознавал теперь, в своем одиночестве.

Я никак не предполагал, чтоб дезертирство Глумова могло произвести такую пустоту в моем жизненном обиходе. А между тем, случайно или неслучайно, с его изчезновением все мои новые друзья словно сгинули. Три дня сряду я не слышал никаких слов, кроме краткого приглашения: кушать подано! Даже паспорта ни разу не спросили, что уже ясно свидетельствовало, что я нахожусь на самом дне реки забвения.

Ни Иван Тимофеич, ни Кшепшицюльский, ни Очищенный - никто не поинтересовался мною. Да, признаться, без пособия Глумова я вряд ли и сумел бы что-нибудь сказать им. Есть люди, с которыми можно беседовать только сообща, чтоб товарищ товарищу помогал. Один одно слово бросит, другой это слово на лету подхватит и другое подкинет - смотришь, ан разговор. Все равно как бумажки на полу: одна бумажка - просто только бумажка, а много бумажек сор. Раза два я видел, как Молодкин проскакал на пожарной трубе мимо нашего дома и всякий раз заглядывал в мои окна и даже посылал мне воздушный поцелуй. Но как я ни заманивал его - однажды даже подстерег со штофом в одной руке и с рюмкой в другой - он только головой в ответ мотал. Так я и остался ни при чем.