На ладони судьбы: Я рассказываю о своей жизни - Валентина Мухина-Петринская

У Кузнецова были чудесные ребятишки, озорники ужасные, погодки пяти и шести лет, а младшему всего четыре месяца.

Его только что покормили, и он весело болтал руками и ногами в своей кроватке.

— Тяжело приходится Нине Ивановне, — сказал Кузнецов, — и готовить и убирать, за детьми присмотреть, а у нее больное сердце — ишемия, стенокардия.

— У прежнего начальника была домработница из заключенных, — сказала я.

— Да, по лимиту мне положено иметь домработницу, — согласился Кузнецов, — но жена ни в какую…

— Спасибо! — сказала мне Нина Ивановна. — Когда на Алешу сыпались дождем анонимки и доносы, главным свидетелем была именно домработница. Уж она расписала, как мы принимали у себя писателей и художников и говорили потом: «Какие люди сидят!» Сколько я тогда пережила, боялась, что его арестуют, но, слава богу, ограничились переводом сюда, в богом забытый участок, и отняли квартиру в Москве. Шут с ней. Хорошо хоть, что Алеша рядом.

После завтрака, пока Нина Ивановна готовила обед, мы с Кузнецовым разобрали книги, расставили их на приготовленные пустые стеллажи. Осталось еще два ящика. Я заметно устала.

— Хватит, завтра расставим остальные, — решил Кузнецов. — А сегодня после обеда будем отдыхать и разговаривать… Я попрошу вас рассказать нам…

— Как я попала в лагерь?

— Нет. Я слышал… что это за два дня, после которых вы впервые за шесть лет пали духом и стали доходить?.. Расскажите.

— Алеша! Может, ей неприятно вспоминать, — остановила его жена. Но я согласилась.

— Я же не дохожу больше. Вы спасли мне жизнь. Я непременно расскажу. Ведь он начальник лагеря, ему только полезно знать.

После обеда я хотела помочь вымыть посуду, но Нина Ивановна не дала.

— Я сама, вы отдыхайте. Я провожу ребятишек во двор кататься на санках, сварю кофе…

— Это сделаю я, — решил Кузнецов. И вот мы сидим, устроившись возле стеллажей с книгами, и я им рассказываю о тех двух днях.

День первый

Начался третий год войны. Сюда залпы не доносились, только огромные отсветы народного бедствия и горя.

Наша бригада выехала на сенокос. Стоянка у речки. Спали, как и в бараке, на матах из соломы. Подъем в три часа утра, отбой в десять часов. Уставали очень сильно. Начальником сенокоса был раскормленный парень, в свое время приговоренный к расстрелу. Любимец нашего Дантона. Парня звали Дмитрий, за глаза просто Митькой. Он был красив, силен, но крайне озлоблен, жесток, по-моему, его грызло чувство неполноценности.

Митьку боялись, как какого-нибудь гестаповца. Он ударом кулака мог сшибить быка. Он уже отсидел свои десять лет срока и теперь четыре года пересиживал, как и многие другие. Его однажды вызвали в контору и сказали: «Распишитесь, что вы извещены о том, что освобождены, но остаетесь пока в лагере впредь до особого распоряжения».

Митька расписался.

— А когда оно будет, это особое распоряжение?

— Откуда нам знать?

Вот этот самый Дмитрий утром июльского дня послал бригаду на новое место работы, а меня на старое — копнить оставшиеся несколько валков. Я часа за три закончила работу и уже собиралась идти искать по степи бригаду, когда заявился, верхом на ноне, в развевающейся белой рубашке, Митька.

— Быстро управилась! — удивился он. — А я хотел тебе помочь, ну, садись, отдохнем.

Мы присели возле стога. Он угостил меня бутербродом из черного хлеба с колбасой и сыром. Поколебавшись, я взяла и быстренько съела.

Митькин взгляд буквально меня ожег. Я вскочила и бежать…

Митька повалил меня на сено. Отбивалась я не слишком деликатно, даже укусила его за руку. Мне бы с ним, конечно, не сладить, но Митька отнюдь не собирался насильничать. Он был глубоко оскорблен и сам оттолкнул меня.

— Ты, Валентина, слишком много о себе воображаешь! Как же — писатель, интеллигенция, а я просто деревенский парень неотесанный. У меня не хуже тебя женщины были: и кандидат наук, и врач, и…

Я не дослушала. Поскольку он меня не задерживал, я убежала.

После обеда я вместе с бригадой работала на лугу возле речки. В руках у меня были вилы, и я со стога перекладывала сено на подъезжающие возы. Было так хорошо! Глубокая синева неба, кучевые облака у горизонта. Река, отражающая небо, береговые ракиты, огромный зеленый луг и одуряющий запах сена.

И вдруг я увидела — скачет Митька… Все эти часы он, видимо, разжигал в себе злобу, а может, он выпил? Дантон угостил его или завкаптеркой, с которой он был близок, — не знаю, но Митька был страшен.

— Ложи вилы! — заорал он, но я держала их наперевес, как оружие. Он выматерился, спрыгнул с лошади, вырвал у меня вилы и далеко отбросил их куда-то.

— Стерва! Я ж тебя растопчу, — пообещал он и снова вскочил на лошадь, отъехал шагов на пятнадцать, глаза его горели, как у волка; разогнав лошадь, он направил ее прямо на меня…

Но лошадь, видимо, была умнее этого парня, она не желала топтать человека, хотя он изо всех сил хлестал ее плетью.

Так и запомнилось. Запах лошадиного пота, ощущение ее тела, ее голова где-то рядом с моей головой. Несколько раз Митька разгонял лошадь, но она так и не наехала на меня. Тогда Митька соскочил с седла и, бросившись на меня с кулаками, стал меня избивать.

Все бросили работу, кто-то охнул, кто-то заплакал, кто-то сказал горестно: «Господи, что делается!»

Что мне было делать? Драться с ним? Я не слажу. Бежать? Он не даст бежать… И я просто с презрением отвернула от него лицо и стояла неподвижно, как статуя. Я не ощущала ни страха, ни боли. Совершенно не помню, куда именно бил. Потом лишь по синякам и ссадинам определила это. На лице синяков не было. «По лицу не осмелился», — говорили потом женщины в бараке.

Митька бил, я стояла бесчувственно. Женщины смотрели в ужасе, но уже пробивалась ко мне с вилами Елизавета Николаевна.

— Прекратить! Ты что, мерзавец, делаешь, кулацкое отродье? Валя, сегодня же зарегистрируй у врача факт избиения и пиши на него заявление, мы все его подпишем. Получишь, негодяй, еще лет пять! И проси сейчас же у нее прощение. У, дурак!

Елизавета Николаевна пошла к подъезжавшему возу, за ней потянулись остальные, оглядываясь назад. Но Митька уже не дрался. Он опомнился.

— Валя, прости меня. У меня нервы не совладали, то есть я не совладал с нервами. Я ведь в камере смертников сидел десять месяцев. Отца и брата расстреляли, а мне, как младшему, заменили на десять лет. Я их на лесоповале отбыл. А ведь мне, когда это кулацкое восстание случилось, мне тогда всего шестнадцать было. Куда от отца и братьев? И никакой я не кулацкое отродье. Отец отродясь кулаком не был. Середняк он. Если эксплуатировал кого, то нас — своих детей. Я детства не видел…