Компромат на Ватикан - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Господи… а застежка, швенза проклятущая, спасшая ей жизнь! Про нее Тоня совершенно забыла, а она, наверное, так и валяется около трупа! И если кто-то найдет ее, то и смотрительница со второго этажа, и Жан-Пьер, и Жюль немедленно вспомнят про растяпу-туристку в зеленых серьгах.
Нант – город небольшой. Отелей не так уж много. Тоню мигом найдут. Не лучше ли прямо сейчас, сразу, самой пойти все же в полицию?!
Тоня оглянулась и увидела, что дверь туалета начала отворяться. И все благие мысли враз вылетели из головы, ноги повлекли ее к выходу из музея с ненормальной, подозрительной скоростью, а в голове билась только одна, одна только мысль: «Я же сегодня вечером уезжаю в Париж! У меня же в номере лежит билет до Парижа на восьмичасовой скоростной!»
Она простучала каблучками по ступенькам, потом по брусчатке двора и замахала ползущему мимо такси:
– «Нов-отель»! Скорее!
Россия, Нижний Новгород, наши дни
– Отец мой…
– Джироламо!
– Да, отец мой.
– Ты уже на месте?
– Совершенно верно. Снял номер в очень странном и очень дорогом отеле. Он стоит над Волгой, а рядом памятник знаменитому русскому летчику. Это очень красивое место. Отель называется «Октябрьский».
– «Октябрьский»? Судя по названию, этот отель должен быть просто напичкан агентами КГБ.
– Теперь эта фирма называется иначе. Но вы правы, ощущение слежки есть. Более того, мне порою кажется, что даже памятник этому пилоту – его фамилия Нестеров – неотрывно смотрит на меня своими каменными глазами.
– Джироламо, что происходит?! Твой голос звучит так странно.
– Отец мой, сегодня открылась выставка. Я опоздал.
– О-о…
– Пока дела наши плохи. Мальчика до сих пор не нашли. Вчера была совершена попытка ликвидации женщины, однако вмешался какой-то случайный прохожий, и мой человек принужден был скрыться, так и не закончив дела. После этого и женщина, и ее дочь бесследно исчезли. Их ищут, но пока что…
– Та-ак… Хорошо. Джироламо, немедленно оставьте все. Все поиски. Все ликвидации. Все внимание на картину. Не позднее завтрашнего дня она должна быть уничтожена. Любой ценой! После этого немедленно узнайте, кто открыл эту выставку. Вернее, кто стоит за ее официальными устроителями. Думаю, именно тот человек, которого мы никак не могли вычислить раньше. Дальше все по плану. Он, та женщина, мальчишка… Господи всеблагий, да я готов своими руками уничтожать каждого, кто смотрит на эту проклятую картину, кто наслаждается нашим вековым позором!
– Отец мой, их не так много, успокойтесь. Выставка отнюдь не стала событием в жизни этого города. Именитый художник из столицы так и не приехал. Церковь, против ожидания, молчит: не восхваляет кощунство, но и не порицает его. Местная католическая община бездействует: их гораздо больше занимает какая-то тяжба с мэрией. Нет, никто не обивает пороги зала, где висит это проклятое полотно.
– Вот как?.. Джироламо, эта страна не устает наносить нам оскорбление за оскорблением! Дело нашей жизни, дело нашей смерти для них всего лишь второстепенная, докучливая безделица! Это…
– Отец мой, извините меня. Звонят по другому телефону. Одну минуту, прошу вас… О господи!
– В чем дело, Джироламо?
– Они нашли ее. Они нашли ее!
– Джироламо. Я ведь только что сказал: пока больше никаких… Алло? Алло? Ты слышишь меня?.. Что за дьявольщина! Он бросил трубку!
Россия, Нижний Новгород, наши дни
– У нас была уникальная семья. Вот скажи: что люди спасают в первую очередь при пожаре, например?
– Детей. Документы, деньги. Жизнь свою, – пожала плечами Тоня, которую все еще трясло от воспоминаний.
– Конечно. А в наших семьях, у Ромадиных, первым делом все – и дети и взрослые – ринулись бы спасать дневник.
– Дневник? Чей?
– Дневник моего предка и, видимо, твоего, Федора Ромадина, написанный в 1779–1780 годах.
– Ничего себе, – слабо усмехнулась Тоня. – Как он только мог сохраниться за двести с лишком лет?
– А он и не сохранился, – кивнул Федор. – Я только могу догадываться, что когда-то Ромадин писал в таком толстом альбоме с золотым обрезом, в кожаной обложке. Судя по некоторым его словам, страницы были испещрены рисунками: Федор был художником. Конечно, дневник не мог сохраниться. Ближайшие потомки могли видеть его в оригинале, ну а потом, году примерно в 1850-м, в их доме случился пожар, и семейная реликвия изрядно обгорела. С великим трудом один из Ромадиных восстановил текст, переписав его в тетрадь. Но бумага ветшает. И с тех пор дневник еще раза три или четыре переписывали. Тот, что хранится теперь у меня, – это копия 1916 года. Очень красивая такая книжечка в коленкоровом переплете, страницы желтые, фиолетовые чернила выцвели до того, что стали серыми… Конечно, я сделал свою копию, и не одну. У меня вообще порой возникает такая странная потребность: переписывать дневник Федора Ромадина.
– Тебя в его честь назвали?
– Не только меня. Это родовое имя для старшего сына, у нас и Федоров Федоровичей было множество, и Федоров с другими отчествами: в том случае, если дочь Ромадиных выходила за кого-то другого. Я вот Федор Николаевич, будем знакомы. До конца XIX века наследование шло по прямой линии, по мужской, а потом как-то все больше дочери рождались, но они оставляли свою фамилию. Вот и мама моя была Ромадина, и я тоже. До революции все потомки Ромадина знали друг друга: может быть, это была одна из самых дружных семей в России. Всякие двоюродные, троюродные общались очень близко. Но потом всех разметало по самым дальним концам России, я даже сказать не могу, сколько и где их сейчас.
– Наверное, у вас какой-то дворянский род, если так блюдутся семейные традиции?
– Нет, не дворянский. Федор был побочным сыном Ильи Петровича Ромадина, жившего в своем имении в селе Красивое. Сейчас и названия такого нет. Громадное барское имение после смерти Ильи Петровича было распродано по частям, деревня окончательно захирела после Гражданской войны. Народ кто вымер, кто в город подался. Ну, ты представляешь, какое тогда было время. Предков моих это не затронуло: они давно обосновались в Нижнем и совсем не бедствовали – почему-то в роду нашем люди были везучие на финансовые операции. Хоть не раздували баснословные состояния, но жили устойчиво. Такой крепкий средний класс. Да, так вот о Федоре – самом первом. Его матерью была крестьянка по имени Агриппина – девушка баснословной красоты. Видимо, не простая девушка – ее считали ведьмой. Илья Петрович Ромадин сильно любил Агриппину, но жениться не решился. После ее смерти он взял Федора в барский дом и воспитал как сына, как молодого графа, и все были уверены: вот будущий наследник всего ромадинского состояния. Федор знал иностранные языки, был очень начитан, учился рисовать. Среди его воспитателей был такой Сальваторе Андреевич Морелли – итальянец, родившийся в России. Он-то и сопровождал Федора в его путешествии по Италии. Однако зов крови и религии оказался в Морелли очень силен: сильнее старой дружбы и пожизненной привязанности. Можно сказать, что всеми своими последующими несчастьями Федор был обязан именно ему. Обиднее всего, что сделал это Сальваторе Андреевич не со зла – он просто исповедался не тому человеку. Вернее, именно тому, кому не следовало бы… Про итальянские приключения Федора я тебе рассказывать лучше не буду – сама прочтешь дневник. Скажу о том, что было по возвращении. Это сохранялось в нашей семье в виде преданий, которые знал каждый. Федор приехал в Россию не один, а с молодой женой, вернее, с женщиной, которую он выдавал за свою жену. Звали ее Антонелла.
Удивительная нежность прозвучала в его голосе!
– Да-да, страсть к этому имени у нас родовая, – усмехнулся Федор. – И все пошло с моего далекого предка. Полюбил он Антонеллу с первого взгляда, готов был ради нее на какие угодно жертвы. Увез он ее из Италии потому, что жизни ее угрожала опасность: вернее, жизни ребенка, которым она была беременна.
– Но отец…
– Отцом его был не Федор, а один молодой итальянец по имени Серджио Порта. Его Антонелла и любила точно с такой же страстью, какую питал к ней Федор.
Тоня невольно вздрогнула. «Серджио – значит Сергей. Если бы наш Сережа поехал в Италию, его там именно так и называли бы – Серджио. Бог ты мой, да что ж такое есть в этом дурацком мальчишке, что он все время из моих мыслей выскакивает, как чертик из табакерки, в самую неподходящую минуту? Даже сейчас, когда рядом со мной человек, к которому меня тянет со страшной силой, которой мне фактически в любви признался, жизнь мою спас… Вот он, Федор. Вот реальность. А ты пошел прочь из моей головы, Казанова несчастный!»
На всякий случай она чувствительно вонзила ногти в ладонь. Казанова победно сверкнул очами и исчез. Тоня снова смогла слышать, что говорит Федор:
– Дело у них шло к свадьбе, но однажды Серджио нашли в постели заколотым. Федор попытался расследовать убийство и узнал такое… Короче, такое, чего знать было нельзя. Об этом ты тоже в дневнике прочтешь. Уезжая из Италии, он спасал и свою жизнь тоже, но главное – жизнь Антонеллы и ребенка. Только поэтому она согласилась уехать с ним, но женой его звалась чисто формально, потому что считала себя супругой Серджио и на земле, и на небесах. Сальваторе Андреевич помог им устроить дело с венчанием по католическому обряду. Федору пришлось пойти на это, чтобы иметь законные основания увезти из Италии свою жену. Священник, венчавший их, не знал, что Федор – православный, что он не переменил веру. Но об этом знал Сальваторе Андреевич. Ради своего любимого воспитанника он взял грех на душу, но не смог долго выдержать это и признался в свершенном на исповеди. А еще он открыл священнику то, о чем ему рассказал перед отъездом Федор: каким образом намерен отомстить за гибель друга.
