Не загоняйте в угол прокурора. Сборник - Сергей Высоцкий

Я рассказываю вам со слов мужа. Но я верила и верю каждому его слову. Я видела, что рана, которую он сам себе нанес, так никогда и не зажила. Поверьте мне — восемь лет лагеря, полученные им, муж перенес спокойно, так как считал расплатой за свой донос. Всегда говорил мне, что эти восемь лет спасли ему жизнь — останься он на свободе, обязательно пустил бы себе пулю в сердце. Простите, Володя, меня за сбивчивость и эмоции. Вам ведь нужны факты?

Борисова, конечно, арестовали. Следователь показал ему письмо Маврина и принес в камеру портфель, набитый книгами и статьями Алексея. Предложил внимательно прочитать их и написать критический разбор на тему: как помогают произведения литератора имярек строить социализм. Если хотите ознакомиться с этим опусом, я могу Вам его показать. Алеша потом говорил, что лучшей критики на свои романы он никогда не читал. Он даже просил потом Борисова опубликовать это «эссе». Борисов обнаружил в книгах Маврина то, о чем не задумывался и сам автор, когда писал их. Он обратился к подтексту. А Маврин просто писал правдивые книги, не думая ни о каком подтексте. Он присутствовал в романах помимо воли творца. Объективно. Несколько капель ненависти, которой критик разбавил свои чернила, довершили картину. Маврин получил восемь лет. Борисова освободили. Не знаю, был ли у него уговор со следователем, но в архивах ГПУ-КГБ не осталось даже Алешиного письма, его уничтожили. И когда пришло время реабилитаций и разоблачений, Маврин предстал перед всеми мучеником режима. Они встретились с Борисовым, выпили два литра водки, поплакали друг у друга на груди и поклялись молчать о том, что случилось. Когда я вышла замуж за Алешу, я думала, что Борисов его самый старый и верный друг. Скорее всего, таю и было на самом деле. Полгода назад в комитете госбезопасности решили передать Союзу писателей всю эту грязь литературного быта. Алеша получил опус Борисова, с которым давно был знаком.

Каким образом с документами познакомился Огородников? Не знаю. Он буквально проходу не давал мужу — советовал опубликовать эссе, заклеймить Борисова в «Литературке». Даже намекал, что если этого не сделает Алексей, он сам напишет и разоблачит Борисова. Когда Маврин послал его к черту, Герман Степанович что-то заподозрил. Он как-то проговорился мне, что пытается отыскать следователя, который вел дело. А потом Алеша умер…

Я ответила на Ваш вопрос, Володя?»

Внизу стояла незатейливая подпись: А.Маврина.

Фризе положил письмо на стол. Вспомнил о том, как уговаривал шефа передать «Переделкинское дело» кому-нибудь другому. Что это было? Интуиция? «Всегда надо прислушиваться к своему внутреннему голосу,— подумал Владимир.— Но слишком часто он входит в противоречие с внутренним голосом начальства. Да и какая к черту интуиция! Просто не хотелось открывать для себя неприглядные стороны писательского быта». Он любил литературу и к писателям относился с большим пиететом.

Взяв листки письма и конверт, Фризе разорвал их на мелкие кусочки, положил в большую, принесенную из дома, бронзовую пепельницу — нагая крестьянка с плетеной корзиной — и зажег. Бумага долго не хотела разгораться, и Владимир одну за другой подкладывал в корзину горящие спички, пока, наконец, не обуглился последний обрывок.

«Предать забвению,— прошептал Фризе.— И оставшиеся в живых имеют право на милосердие».

От начальства Фризе вернулся в растрепанных чувствах. Открывая двери своего крошечного кабинетика, он пожалел о том, что пришел на службу. Лучше было бы в одиночестве посидеть дома. Подумать о будущем. Самым неприятным ему представлялось признаться сослуживцам, и в первую очередь Олегу Михайловичу, в том, что ни Генеральный прокурор, ни один из его заместителей не нашли времени его выслушать.

Ему повезло, что, поднимаясь к себе, он никого не встретил. Никто не поинтересовался результатами похода к начальству.

Фризе запер кабинет на ключ, снял пальто, достал из ящика старую обкуренную трубку и голубую железную банку. Когда-то в этой банке был табак «Морской кот». Табак давно кончился и Владимир засыпал в нее «Амфору» из жиденького полиэтиленового пакета. Впрочем, делал он это один-два раза в год. Ведь трубку, фирменную трубку «Дан-хил» с индивидуальным номером, полученную в наследство от деда Владимира Францевича, он раскуривал редко. Лишь в тех случаях, когда бывал чем-то сильно расстроен или озадачен. Когда требовалось предельно сосредоточиться. Как сегодня, например.

Неспешная процедура чистки трубки, осторожного набивания табака, раскуривание, удовольствие первых затяжек, облачко сизого дыма, плывущее в окно, настраивали на философский лад. Полулежа в кресле, вытянув под столом длинные ноги и положив их на стул, предназначенный посетителям, Фризе перестал ощущать себя пленником места и времени. Люди, о которых он думал, представали перед ним в своей реальности, становились более понятными их поступки и легче было проследить внутреннюю связь событий и поступков, о которых он подозревал, но из-за пестрой повседневной сутолоки не мог логично выстроить.

Выкурив трубку, Владимир педантично прочистил ее и снова набил. Но прежде чем закурить, сварил кофе.

Несколько раз свиристел проклятый телефон. Подергала ручку двери Маргарита, окликнула негромко:

— Владимир Петрович! Володя! — Постояла минуту и, не дождавшись отклика, ушла. Прислушиваясь к цокоту ее каблуков, Фризе подумал: наверное, она догадалась, что он заперся в кабинете — запах «Амфоры» и кофе выдавали его присутствие. «Шеф, небось, посылал,— решил он.— Обойдется. А Маргарита не выдаст».

Он пил кофе, пускал к потолку голубые колечки дыма и неожиданно понял, что делает это с большим удовольствием. Даже с наслаждением. Сплина как не бывало.

За час до окончания работы Фризе позвонил шефу.

— Я тебя разыскивал,— сухо проинформировал его прокурор.

— Я докладывал вашему помощнику, Олег Михайлович,— весело сказал Фризе.— Ходил в Генеральную прокуратуру. Зайти?

— Расскажешь завтра. Сейчас я уезжаю.

— Олег Михайлович, разрешите завтра на службе не появляться.

— Что еще случилось?

— Послезавтра должен положить Генеральному подробную записку о деле малого предприятия «Харон». Надо постараться. Возьму документы домой, поеду на дачу, напрягу серое вещество.

— Какие документы? — насторожился прокурор.— Ты что, взял дело у Тапочки?

— Нет. Я неточно выразился. Не официальные документы, а свои записи по делу. То-се…

— «То-се» обязан был передать Гапочке.

— Олег Михайлович, с каких пор следователь должен отдавать свои записные книжки?

Прокурор понял, что Переборщил, и спросил уже не так раздраженно:

— Генеральный тебя принял?

— При личной встрече я вам все досконально расскажу,— с вызовом сказал Фризе.

Прокурор молчал. Наверное, не находил приличных слов, чтобы отбрить зарвавшегося собеседника.

— Так как с завтрашним днем? — напомнил Фризе.

— На дачу, значит?

— Да. В одиночестве можно будет сосредоточиться.

— Хорошо,— неожиданно согласился прокурор и повесил трубку.

«Даже не попросил показать, что я там накалякаю»,— подумал Владимир. Позвонил Ерохину.

— Пробился к Генеральному? — в голосе Димы слышалось восхищение.— Поздравляю.

— Ну, не совсем к Генеральному…— уклончиво сказал Фризе. Не хотелось обманывать приятеля.— Но все же…

Пока Фризе рассказывал о том, что собирается завтрашний день провести на даче за составлением записки по делу о «Хароне», Ерохин несколько раз повторил: «Молодец!» По мере рассказа степень восхищения шла на убыль и последний раз слово «молодец» Ерохин произнес с осуждением.

— Шеф отдал тебе дело? — спросил он.

— Не знаешь ты моего шефа! Я его так разозлил, что он неделю будет мочиться кипятком. Но у меня есть заметки Покрижичинского, фотокопии записок Маврина и голова на плечах. Неплохая голова, между прочим.

— Пока есть,— согласился Ерохин.— Володя, почему бы тебе не пригласить меня? Ум хорошо, а два лучше…

— Два таких ума, как наши с тобой, будут мешать друг другу. Если кого и следует прихватить, то ласковую девушку.

— Ну, ну! Бог в помощь! Не забывай только про свои открытые замки. И про убийцу. Если бы ты взял с собой Большую Берту, а не ласковую девушку, было бы спокойнее. Я что-то забыл — твоя дача на Лесной улице? Дом пять?

— Не вздумай приезжать. Не пущу! Докладная Генеральному прокурору — дело нешуточное. Не хочу осрамиться. Чао.— Он набрал номер Покрижичинского. Майор тут же снял трубку, но по привычке молчал, дожидаясь, когда заговорит звонивший. Фризе слушал его шумное дыхание.

— Евгений Константинович, здравствуйте.

— Угу,— откликнулся тот.

— Это Фризе, из районной прокуратуры. У меня сдвинулись дела с интересующим нас заведением.