Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

Ходили слухи, что Кун (чистый «северянин», хотя и из Кентукки, и потомок тех, кто сражался бок о бок с Китом Карсоном и коммодором Перри) особенно возмущался антисемитизмом и что ничто не доставляло ему такого удовольствия, как съязвить, когда новые его знакомые презрительно отзывались о евреях: «Вы не обратили случайно внимания на то обстоятельство, что мое имя — Эммануил Кун и что Кун — это, может быть, искажение имени, довольно обычного в Ист-сайде Нью-Йорка?»

Что ж, видимо, и генерал Кун рассуждает, что «приказ есть приказ», вздыхал Дормэс.

Первое воззвание президента Уиндрипа к народу явило замечательный образец лирического красноречия. Он объяснял в нем, что могущественные и тайные враги американских принципов — можно было догадаться, что речь шла о комбинации Уолл-стрита с Советской Россией, — узнав, к своему величайшему негодованию, что он, Берзелиос, станет президентом, решили предпринять последнюю попытку и выступить. Через несколько месяцев в стране вновь водворится спокойствие, пока же у нас кризис, во время которого «всей стране приходится терпеть вместе со мной».

Он напомнил о военной диктатуре Линкольна и Стэнтона во время Гражданской войны, когда мирных жителей, подозреваемых в измене, арестовывали без ордера. Он давал понять, как замечательно все будет потом, — совсем скоро, еще момент, еще минута терпения, — когда он возьмет все в свои руки; и в заключение сравнил себя с пожарным, который спасает красивую девушку из «всепожирающего пламени» и несет ее вниз по лестнице, для ее же собственного блага, вне зависимости от того, хочет она того или нет, и не обращая внимания на то, как соблазнительно она дрыгает своими хорошенькими ножками.

Вся страна смеялась.

— Большой шутник этот Бэз, и ловкач! — говорили избиратели.

— Стану я беспокоиться из-за того, что епископ Прэнг или какой другой чудак сидит в кутузке, мне бы только получать пять тысяч монет в год, как обещает Уиндрип, — говорил Шэд Ледью Чарли Бетсу, мебельщику.

Все это произошло в течение восьми дней после вступления Уиндрипа на пост президента.

XVI

У меня нет желания быть президентом. Я бы гораздо охотнее делал мою скромную работу как сторонник епископа Прэнга, Тэда Бильбо, Джина Толмеджа или какого-нибудь другого либерала с широким кругозором и достаточно энергичного. Мое единственное стремление — служить народу.

«В атаку». Берзелиос Уиндрип.

Подобно многим холостякам, преданным охоте и верховому спорту, Бак Титус был очень рачительным хозяином, и его загородный дом, в викторианском стиле, отличался исключительной опрятностью. Он был приятно пустынным: гостиная с тяжелыми дубовыми стульями, столами без нарядных скатертей, великим множеством серьезных книг по вопросам истории и географических открытий, иллюстрированных традиционными гравюрами, и с громадным камином из неотесанных глыб походила на монастырскую залу. Массивных, фаянсовых или оловянных пепельниц вполне хватало на целый вечер непрерывного курения. Виски открыто стояло у всех на виду на дубовом буфете, а рядом сифоны с содовой и колотый лед в термосе.

Впрочем, было бы излишним ожидать, чтобы Бак Титус мог обойтись без красно-черных гравюр, изображающих сцены охоты — в подражание английским.

Этот приют отшельника всегда был приятен Дормэсу, а теперь он стал для него прямо убежищем, потому что только с Баком мог он по-настоящему поругать Уиндрипа и Ко и людей, вроде Фрэнсиса Тэзброу, который в феврале все еще твердил:

— Действительно, в Вашингтоне творится что-то дикое, но это потому, что там много тупоголовых политиков, которые все еще думают, что Уиндрипа можно сбросить. Но как бы то ни было, а у нас, в Новой Англии, это невозможно.

И в самом деле, когда Дормэс проходил мимо красных кирпичных домов, построенных в георгианском стиле, мимо стройных шпилей старых белых церквей, возвышающихся над зелеными окрестностями, когда он слышал ленивую насмешливость в фамильярных приветствиях своих знакомых — людей, столь же незыблемых и неизменных, как вермонтские холмы, среди которых они жили, — безумие, совершающееся в столице, казалось ему таким же чуждым, далеким и малозначащим, как землетрясение в Тибете.

В «Информере» он неизменно критиковал правительство, хотя и не слишком резко.

Истерика не может продолжаться долго; надо набраться терпения, подождать и посмотреть, что будет, советовал он своим читателям.

Не то, чтобы он боялся властей. Он просто не верил, что эта смехотворная тирания сможет долго продержать — «У нас это невозможно», — говорил даже Дормэс, даже теперь.

Больше всего его приводил в смущение факт существования диктатора, столь непохожего на бесноватых Гитлеров, на театрально жестикулирующих фашистов и на цезарей с лавровыми венками на макушке, — диктатора, не лишенного весьма земного американского юмора, столь свойственного Марку Твену, Джорджу Эду, Уиллу Роджерсу и Артемусу Уорду. Уиндрип умел отпускать забавные остроты насчет вытянутых физиономий своих высокопарных оппонентов или же по поводу того, что он именовал наилучшим способом «охоты на сиамских блох». «Что же, — недоумевал Дормэс, — опаснее он от этого или наоборот?»

И он вспомнил самого жестокого безумца из всех пиратов — сэра Генри Моргана, который от души забавлялся тем, что зашивал свою жертву во влажную недубленую кожу и наблюдал потом, как она съеживалась на солнце.

Бак Титус и Лоринда гораздо больше симпатизировали друг другу, чем хотели сознаться. Об этом говорило уже то упорство, с каким они постоянно пререкались. Читая мало и потому серьезно относясь к тому, что он читал, Бак не мог взять в толк, как это обычно такая разумная Лоринда в свободное время читает романы о страдающих принцессах. А когда она задорно утверждала, что такое чтение — лучшее руководство в жизни, нежели Антони Троллоп или Томас Харди, Бак рычал с беспомощностью затравленного зверя, нервно набивал свои трубки и выколачивал их о каминную полку. Но он одобрял отношения Дормэса и Лоринды, о которых догадывался только он (да еще Шэд Ледью!), а вокруг Дормэса, который был на десять лет старше его, этот лохматый лесной человек суетился с надоедливостью старой девы.

Для обоих — Дормэса и Лоринды — уединенная хибарка стала укромным убежищем. А они стали очень нуждаться в нем в конце февраля, недель через пять после избрания Уиндрипа.

Несмотря на забастовки и восстания по всей стране беспощадно подавляемые минитменами, Унндрип по-прежнему крепко сидел в Вашингтоне. Четыре члена Верховного суда, имевшие репутацию наиболее либеральных, сложили с себя полномочия и их заменили никому не известные юристы, бывшие с президентом Уиндрипом на короткой ноге. Несколько членов Конгресса все еще находились «под защитой» в окружной тюрьме; на прочих пролился ослепительный свет богини разума, и они благополучно вернулись в Капитолий. Минитмены все больше усердствовали — они по-прежнему считались добровольцами, но получали «в счет расходов» гораздо больше, чем солдаты регулярной армии. Никогда еще за всю историю Америки приверженцы президента не были в такой мере ублаготворены; они назначались не только на все имеющиеся политические посты, но и на несуществующие; о неприятностях, вроде расследований Конгресса, теперь не могло быть и речи, и люди, официально утверждавшие договоры, состояли в наилучших отношениях с подрядчиками… Один видавший виды лоббист стальных компаний жаловался, что для него работа потеряла всякий интерес: это уже не спорт, когда вам не только разрешают, но просто ждут от вас, что вы обведете вокруг пальца всех правительственных агентов.

Ни одно нововведение не обсуждалось так, как предписание президента немедленно ликвидировать самостоятельность различных штатов и разделить всю страну на восемь «областей» — с тем, чтобы сэкономить на содержании губернаторов и иных государственных чиновников, утверждал Уиндрип; с тем, чтобы собрать в крепкий кулак всю его личную армию и прибрать к рукам всю страну, — так утверждали враги Уиндрипа.

Каждая область делилась на пронумерованные районы, район — на округа, обозначавшиеся буквами алфавита, в округе административными единицами считались уезды и крупные города, причем только за последними сохранялись их старые названия, воскрешавшие на страх президенту Уиндрипу воспоминания о славных днях местной истории. Уже ходили слухи, что в ближайшее время правительство заменит названия и этих городов, что уже с нежностью подумывают о том, как хорошо бы называть Нью-Йорк «Берзелиэн», а Сан-Франциско — «Сан-Сарасон». Возможно, слухи эти были ложные.

Северо-Восточная область, например, делилась на шесть районов. Из них третий район — район Дормэса Джессэпа, включавший Вермонт и Нью-Гемпшир, — делился на четыре «округа» (Вермонт южный и северный и Нью-Гемпшир южный и северный) со столицей в Ганновере (районный уполномоченный попросту выгнал студентов из Дортмутского морского колледжа и занял его помещения под свои канцелярии, к большому удовольствию Амхерстского, Уильямского и Йельского университетов).