Осторожно, триггеры (сборник) - Нил Гейман

По. Я знаю По. И Монтрезора. И Бенджамина Кубельского с его женой, Сэйди Маркс, которая никакого отношения к братьям Маркс не имела, зато выступала под именем Мэри Ливингстон. Все эти имена у меня в голове…

Мне было двенадцать.

Я читал книги, я смотрел фильм. На температуре сгорания бумаги я внезапно понял, что непременно должен это запомнить. Потому что, если кто-то один жжет или забывает книги, кто-то другой обязан их помнить. Мы вверим их своей памяти. Мы станем ими. Станем писателями и их книгами заодно.

Простите. Тут я что-то забыл… Идешь себе по тропинке, и вдруг она исчезает, тупик, и ты один и заблудился в лесу. Вот он я, здесь, и я больше понятия не имею, где это самое здесь находится.

Вы должны выучить какую-нибудь пьесу Шекспира – я буду называть вас «Титом Андроником». А вы, кто бы вы там ни были, можете взять что-нибудь из Агаты Кристи. Будете, скажем, «Убийством в Восточном экспрессе». Еще кому-то неплохо было бы заняться стихотворениями Джона Уилмота, графа Рочестера. А вы, да, вы, который сейчас это читает, извольте запомнить роман Диккенса, и когда мне понадобится узнать, что там случилось с Барнеби Раджем, я приду к вам. Уж вы-то сможете мне рассказать.

А вы, люди, которые сжигают слова, берут книги с полок, пожарные и невежды, те, кого пугают слова и сказки, и сны, и Хэллоуин, и те, кто вытатуировал себе по всему телу слова, и мальчишки! Растите грибы у себя в подвале! И пока ваши слова (которые – люди, которые – дни, которые – вся моя жизнь), пока ваши слова будут жить, останетесь живы и вы, и у вас будет смысл, и вы измените мир, и я все равно не помню ваших имен.

Я выучил ваши книги. Выжег их у себя в уме. На тот случай, если в город вдруг придут пожарные.

Но кто вы такие, я уже не помню. Я жду, что память вернется ко мне, как ждал, что вернутся словарь и радио, и ботинки – и все с тем же никудышным результатом.

Все, что осталось, – пустое место у меня в голове, место, которое раньше занимали вы.

Но даже и в этом я уже не уверен.

Помню, я разговаривал с другом.

– Тебе знакомы эти сюжеты? – спросил я его.

Я пересказал ему все слова, какие только знал: те, что о чудовищах, идущих домой, а дома их ждет человечий детеныш; те, что о торговце молниями и о черном карнавале, следовавшем за ним по пятам; те, что о марсианах и об их павших хрустальных городах и безупречных каналах. Все эти слова сказал я ему, а он ответил, что слышит о них в первый раз. Что их просто нет.

Мне не по себе.

Не по себе оттого, что я поддерживал в них жизнь – как те люди в снегах в конце повести: ходил взад-вперед, вспоминал, повторял слова, сохраняя им жизнь и реальность.

Думаю, во всем виноват Бог.

Нельзя ожидать, что он будет помнить все вообще. Куда уж ему! Бог – парень занятой. Наверняка он иногда доверяет кому-то поработать за него.

– Ты! Да, ты. Я хочу, чтобы ты помнил даты Столетней войны. А вот ты будешь помнить окапи. А ты – Джека Бенни, он же Бенджамин Кубельский из Уокигана, штат Иллинойс.

А если тебе вдруг случится забыть то, что Бог наказал помнить – БАМ! Нет больше окапи. Только дыра в ткани мира, в форме окапи, которая, между прочим, была на полпути между антилопой и жирафом. Нет больше Джека Бенни. И Уокигана нет. Только пустое место у тебя в голове, ровно там, где было такое понятие или человек.

Я больше не знаю…

Не знаю, где искать. Может, я потерял писателя, как когда-то словарь? Или еще того хуже: может, Бог дал мне это малюсенькое задание, а я взял и не справился? И теперь, когда я его забыл, он исчез со всех полок, исчез даже из энциклопедий и живет разве что в наших снах…

Мои сны… Ваших-то я не знаю. Возможно, вам никогда и не снился вельд, всего-то нарисованный на обоях, да только он взял и съел двух детей. Ам, и нет! Возможно, вам невдомек, что Марс – это небеса, куда отправляются наши ушедшие, те, кого мы любили, и откуда они приходят потом по ночам, чтобы сожрать нас. И человек, арестованный за то, что он – пешеход, вам тоже не снится.

А вот мне – снится.

Если он и вправду существовал, я его забыл. Потерял. Забыл его имя, названия книг – одно за другим. Забыл сами книги и то, о чем в них написано.

Боюсь, я схожу с ума, ведь не может все дело быть просто в возрасте!

Если я провалил это твое задание, Господи, Боже мой, дай мне сделать только одну последнюю вещь, чтобы ты мог вернуть в мир все эти истории.

Потому что, если это сработает, возможно, они будут помнить этого человека… Все они будут помнить. И снова один звук его имени приведет вам на память крошечные американские городишки в Хэллоуин, когда сухая листва вьется над тротуарами, словно стая вспугнутых птиц, – или Марс, или саму любовь. А мое имя будет забыто.

Я хочу, я готов заплатить эту цену, если зияющая дыра на книжной полке моего разума снова заполнится – прежде чем я уйду.

Боже милостивый, услышь мою молитву.

А … Б … В … Г … Д … Е … Ж …

Иерусалим

Мой дух в борьбе несокрушим,Незримый меч всегда со мной,Мы возведем ЕрусалимВ зеленой Англии родной[22].

ИЕРУСАЛИМ, ДУМАЛ МОРРИСОН, подобен глубокому пруду, где даже время застоялось, сделалось густым. Город поглотил его, поглотил их обоих; время давило со всех сторон, выталкивая наверх и вон. Это как если нырнуть слишком глубоко.

Моррисон был рад, что вынырнул.

Завтра он снова пойдет на работу. Работать было хорошо. На работе можно сосредоточиться. Он включил было радио, но тут же выключил обратно – прямо на середине песни.

– Вообще-то она мне нравилась, – сказала Делорес, которая мыла холодильник перед тем, как набить его новой едой.

– Ну, прости, – сказал он.

Когда играла музыка, ему было трудно думать. Для этого ему требовалась тишина.

Моррисон закрыл глаза и на мгновение снова провалился в Иерусалим, ощутил на лице пустынный жар, увидел древний город и понял – впервые в жизни, – какой он все-таки маленький. Настоящий Иерусалим, тот, что две тысячи лет назад был меньше английского провинциального городка.

Их экскурсовод, сухопарая кожистая женщина, тыкала пальцем.

– Вон там была прочитана Нагорная проповедь. Вон там схватили Иисуса. Вон туда его посадили под стражу. Суд Пилата был там, у дальнего конца Храма. А распяли его вон на том холме.

Она деловито мазнула пальцем вниз вдоль склонов и снова вверх. Самое большее в нескольких часах пешком отсюда.

Делорес фотографировала. Они с экскурсоводшей моментально нашли общий язык. Моррисон в Иерусалим вообще не хотел. В этот отпуск он думал поехать в Грецию, но Делорес настояла. Иерусалим такой библейский, сказала она ему. Это же живая история.

Они шли через старый город, начав с еврейского квартала. Каменные ступени. Закрытые лавочки. Дешевые сувениры. Мимо продефилировал мужчина в громадной черной меховой шапке и в толстом пальто. Моррисон поморщился.

– Он же там наверняка уже сварился.

– Они носили такое в России, – сообщила экскурсовод. – И продолжают носить здесь. Такие меховые шапки – только для праздников, и это еще не самая большая. У некоторых и побольше бывает.

Делорес поставила перед ним чашку чаю.

– Дам пенни, если скажешь, о чем ты думаешь.

– Отпуск наш вспоминаю.

– Хватит уже его жевать, – сказала она. – Лучше отпусти. Сходи лучше, выгуляй собаку.

Он выпил чай. Пока он ходил за поводком, собака смотрела на него выжидательно, будто хотела что-то сказать.

– Пошли, мальчик, – сказал Моррисон.

Они повернули налево по переулку и взяли курс на Хит[23]. Он был весь зеленый. Иерусалим – золотой, город из песка и камня. Из еврейского квартала они перешли в мусульманский с его суетливыми магазинчиками, набитыми сладостями, фруктами и яркими одежками.

– …а простыней-то и нет, – рассказывала экскурсоводша Делорес. – Иерусалимский синдром.

– Никогда о таком не слыхала, – отозвалась она. – А ты?

Это уже Моррисону.

– Извините, отвлекся, – ответил тот. – А вот это вот что означает? Когда дверь вся в узорчиках?

– Что тут кто-то вернулся из паломничества в Мекку.

– Вот видишь, – встряла Делорес. – Мы в Иерусалим поехали, а еще кто-то – еще куда-то. Даже в Святой земле бывают паломники.

– Зато в Лондон никто не ездит, – проворчал Моррисон. – Не за этим, по крайней мере.

Делорес его не услышала.

– Так, говорите, они пропали, – подхватила она прошлую нить разговора. – Жена приходит домой из магазина или откуда там, из музея, а простыней-то и нет.

– Именно, – включилась гид. – Она идет на ресепшн и говорит, что понятия не имеет, куда девался муж.

Делорес взяла Моррисона под руку, словно хотела убедиться, что уж ее-то муж пока на месте.

– И где он в итоге был?

– У него случился иерусалимский синдром. Стоял на углу улицы, из одежды только тога – ну, то есть простыни. И проповедовал – нормально так, о том, что надо быть хорошим, слушаться Господа. Любить друг друга.