Воспитанник Шао.Том 1 - Сергей Разбоев

— Нам до них какое дело! Суть ведай. Смотреть потом будем, опасно ли сапоги потянулись к Великой стене.

Дэ показал Мину продолжать разговор.

— Точно никто ничего не знает. По слухам известно — агент Сигма Эс исчез с территории базы в Корее. Через три месяца следы его обнаружены в Москве. На знаки резидента и его людей не реагировал. Предполагали, метнулся к Советам, но ничего компрометирующего не нашли.

Вены вздулись на руках Чемпиона. Поламывание костей заставило Мина поторопиться с рассказом, и он, бросив на Вана успокаивающий взгляд, энергичней продолжил:

— Потом пошло самое непонятное. Путал след, скрывался. Дошел до Витебска, Полоцка, там затерялся. Предпринимались попытки уничтожить его, но где люди Чана, где сотрудники Москвы сумели нейтрализовать американцев. Наверное, только тогда до него дошло, что не отвяжутся. Недели две находился вне поля видимости, несмотря на то, что и наша, и американская агентура на ногах.

На днях пришло известие, что в западном районе провинции Хэйлунцзян, где-то на стыке Монголии, России и Китая какой-то неизвестный шумно пересек границу.

Конкретные лица утверждают, что это мог быть только русский. Потому и направлены туда сотрудники с целью войти в контакт. Но неизвестный исчез. Начались розыски. На теперешний час прошло двое суток.

Суровый, не знающий сердца, Чемпион, Большой Чемпион Ван, открыто гневался. Такое с ним случалось крайне редко. Вулканом бурлила в нем ярость, надуманная, накипевшая ко всем тем, кто разными ухищрениями, давлениями вынудил старейшин согласиться с доводами, не имеющими ничего общего с целями монастырей. Тех, кто деньгами и золотом засыпает кровь и зло своих черных замыслов.

Мин кончил говорить. Ван негодующе подытожил:

— Дэ, все мы оказались непредусмотрительными. Лучше бы отрока отправили к границам Индии. Туда ни одна зануда не дойдет, а дойдет — не выйдет.

Лицо настоятеля тоже потеряло всякую доброжелательность.

— Тогда мы еще не были готовы убедительно разговаривать с влиятельными силами внешнего мира.

— Hам и не надо с ними разговаривать.

— Этого не избежать. Но наши действия теперь будут более существенными. А янки поплатятся за неуважение к договорам и нашей добродетели.

— Мягко говоришь, Дэ, во мне все противится спокойствию и выжиданию, взывает к жесточайшему мщению. Я ухожу не север. А по пути, — глаз Чемпиона хищно сузился, — каждый янки, увидевший меня, не увидит больше родных. Они теперь для меня вне закона. У меня не будет болеть совесть за их вымышленные жизни. Пусть убираются из Срединной. На своей земле пусть ищут спасения от меня. Дэ, слушая речь Вана, помрачнел.

— Ван, ты всегда убеждал, что злоба — опасный советчик. Успокойся. Совет патриархов решит, каким путем добиваться справедливости.

В дверях появился Пат, но Вана было уже не остановить.

— Дэ, я сам патриарх. Ты, наверное, запамятовал, что мне скоро восемьдесят пять. Я имею тот возраст, который дает мне право собственного решения относительно себя самого. Я по горло сыт слухами, как янки там и здесь кого-то обижают, притесняют, сгоняют с земли, убивают. Что за нация, что ей все дозволено? Почему мы, рассуждая на малозначительные темы, умны, ревнительны, где-то даже гениальны. Но вот пришел момент, требующий тебя, — и мы начинаем перебирать несущественное, искать ненужное, но осмысленное. И это там, где надо действовать решительно, быстро. На кого мы похожи? На тех же янки. На шепелявящих старцев, замызганных вечной боязнью ошибиться, не осрамить уверованнную мудрость свою. Не ты ли, Пат, сколько помню тебя, извечно утверждаешь: наша жизнь, наша суть в защите истины, поддержке правды, не дать силам гнусности торжествовать над порядочностью. Зачем сейчас успокоенное качание? К чему тогда мы? Я? К чему жить мне за двести, если вокруг царство только презренных сил? К чему глагол об истине, если он не подтверждается?

— Остановись, Ван. Всему свое время. Куда ты гонишь своих волов?

— Нет, Ван не будет больше предательски разумным. От этой терпеливости подпадают под удар достойные жизни люди. Я не могу никак: ни спокойно, ни бешено, — переживать гибель своих братьев. Моя душа уже устала от всяких ожиданий. Для чего я должен беречь себя? Чтобы нетленным в ящик сложили? Для чего тогда мне дано редкое понятие «мышление боя». Для того, чтобы я со своим богатством скромно отошел в мир иной? Это недостойно ни меня, ни клятв, ни памяти и заветов предков нашего великого братства. Не достоин я буду тогда ни их помыслов, ни памяти тех, кто будет после меня. Я получу только презрение.

Маленький Вьетнам, а как борется за себя, за всех нас! А мы, Великая Срединная, древнейшая земля Хань, мартышкам уподобились! Если кто-то в верхах мыслит по-обезьяньи, то это не значит, что и народ так мыслит. Пусть они меняют достоинство на подобострастие, но не мы, не я.

Ван вскочил. Прерывистая хрипловатая речь с треском и шумом разлеталась по кельям старого монастыря. В комнатах монахи, сидя на полу, с открытой гордостью прислушивались к словам Непобедимого.

Ван резко прошелся по комнате, весомо указывая кулаком.

— Слезно мне от деланного бессилия. Прочь сомнения. Я себя еще не списываю в разряд отдыхающих. Дни мои продолжаются. Лучше я в потасовке буду раздавлен, лучше сдохну на пути к Руси, но никто не заставит меня сидеть здесь, ждать решения посторонней судьбы. Я сам буду метать стрелы бытия, как делал до этого. Мой аккорд еще впереди. Ничто так не печалит, как низкое житье, бестрепетные думы. Сколько людей гордых, мудрых, красивых погибало молодыми за правое дело. А я, Ван, Чемпион чемпионов, должен, яко червь, как гниль земная, тлеть, не испытывая настоящего чувства великой правоты и защищенной сути. «Белый лотос» — чистота жизни и помыслов. Праведнейшее братство из всех, что знала история. Высокое понимание равенства, чувства долга. Многие века так велось. Я не отойду от тех призывов первородных отцов. Янки разбудили во мне карателя, и теперь уже ничто не остановит меня. Через минуту Ван отправится на север. Время не терпит. Кто знает, может, вот в эту секунду воспитаннику необходима помощь. Где мы? Он один. А врагов столько, сколько долларов на этой ненасытной до крови, кощунственной земле. Вы решайте. Я должен идти. Не медлите. Следом ваша стопа должна выйти на короткий путь. Никто не поможет, если мы не выступим. Для чиновников жизнь человека не стоит той бумаги, на которой они расписываются. Я не верю ни в них, ни в спецслужбы с их обещаниями. Неизвестно еще, как они отнесутся к оборонительным действиям Руса. Но то, что это разозлит их, выведет из спокойствия чванливых крыс, считающих, что тот, кто ниже рангом, должен только смиренно подчиняться, — в этом я уверен. И потому считаю, что жизнь нашего брата в смертельной опасности. Прощай, Пат. Прощай, Дэ. Чувствует мое сердце — неспроста разгорелся такой огонь в душе. Прощайте все. Вам дадут знать, где я.

Они обнялись, и Чемпион скорой походкой исчез в хладеющем мраке темного проема двери.

Ни Пат, ни Дэ не удерживали и не отговаривали Вана. Раз он заговорил таким слогом, значит горит. И словами не остудишь вечно беспокойное, играющее судьбой, благородное, но взрывчатое сердце Чемпиона.

Пусть Ван не тот, что в тридцать или сорок лет. Может быть, уже не та сила, не та выносливость, хотя мало верится в это, глядя на него. Но по опыту, предвидению, по опережению трудно найти для него достойного противника. Пусть враг моложе, многочисленней, но еще не было случая, чтобы Ван проиграл. Его прозорливость позволяет не бояться врага, заранее рассчитывать ошибки и просчеты.

Возраст, опыт дают ясное видение опасности. Чтение замыслов — это уже дар годов, того опыта, который не может быть передан словами. Это наживное. Блажен и справедлив тот, кто смог дожить до глубокой старости, сохранить в себе бодрость, ясность ума, трезвость мышления, а главное, неуемность бесшабашной молодости. Для Вана смертельные схватки, устрашающие видимое поединки — не азы, не буквы и слова новичков. Любой бой он читал, как доступный текст, и в своем мастерстве дошел до высот прозаического романа, где, намного вперед выгадывал возможные ходы авторов и далее дописывал их окончания сам, заставляя врага крутиться под напором и мыслью. Но в самой жизни Ван был прост и немного прямолинеен. Видимо, в силу собственной несокрушимости и от того безбоязненности. Не считал нужным сдерживаться и вести дипломатическуто игру, если достоинство, жизнь его друзей были под угрозой.

Настоятель немного постоял в задумчивости, косясь на дверь, за которой скрылся Ван, как бы полностью соглашаясь с ним. Кивнул головой, подошел к полке, взял большую старую карту Китая. Расстелил на полу. Не глядя на Мина, спросил:

— Можешь показать, в каком месте перейдена граница?

Мин подполз ближе, посмотрел, ткнул пальцем в пересечение трех границ: