Фактор Черчилля. Как один человек изменил историю - Борис Джонсон

Бесспорно, что Черчилль любил войну в том разумеющемся смысле, что без нее не могло быть славы, без войны он не видел ни единого шанса состязаться с Наполеоном, Нельсоном или собственным предком Мальборо. Он знал, как война и ее риски возвеличивали людей, покрывали их поступки славой. Вот отчего в молодом возрасте он кидался в битву очертя голову, но краем глаза постоянно следил за газетными сообщениями. Война приводила его к мощному выбросу адреналина из желез. Когда он сражался и к лицу приливала кровь, он стремился нанести врагу удар потяжелее. Судьи фехтовальных поединков в Харроу отмечали его стремительные атаки. Черчилль правильно полагал, что, если ввязываешься в сражение, необходимо дать понять неприятелю, используя все доступные средства, что тот проиграет. Черчилль был беспощаден в применении насилия.

Недавно прошли благородные международные дебаты об использовании химического оружия в современной Сирии, и было высказано единодушное отвращение к этой практике. Вряд ли кто-то во время обсуждения стремился упомянуть, как наш национальный герой поддерживал использование отравляющего газа во время Первой мировой войны. Он желал газовой атаки против турок в Галлиполи. Одно из его основных свершений на посту министра вооружений состояло в том, что за один месяц в 1918 г. было предоставлено достаточное количество иприта, чтобы его содержала треть снарядов, выпущенных британскими пушками. Черчилль был одержим ипритом, и британским генералам пришлось буквально сдерживать премьер-министра, чтобы предотвратить применение отравляющего вещества и во Второй мировой войне.

Черчилль послал тысячи на смерть в Галлиполи («Твой отец убил моего при Дарданеллах», – сказал один ученик Итона сыну Черчилля Рандольфу, когда тот приехал в школу.) Он приказал уничтожить французский флот в 1940 г., позднее развязал ковровые бомбардировки Германии – он принимал решения, которые современный политик счел бы немыслимыми, а Черчилль действовал с пылом и самоуверенностью. И все же очевидно огромное различие между тем, кто ожесточенно бьется при нападении на него, и тем, кто настолько агрессивен, что сам является причиной конфликта. Есть разница между агрессией и сопротивлением или, по крайней мере, между атакой и контратакой.

Конечно, Черчилль желал похвал в свой адрес во время поздневикторианских империалистических войн. Но это не означало, что он одобрял причины, из-за которых они велись. Вспомните его отвращение к тому, как Китченер обошелся с мавзолеем Махди, или критику Черчиллем «преступной и трусливой» войны на северо-западной индийской границе. Он ненавидел неспровоцированную империалистическую агрессию и шовинизм. Он не верил в справедливость войн только ради колониального расширения. Черчилль перенес эти либеральные взгляды с викторианских полей сражений в эдвардианское правительство.

В 1906 г., одним февральским утром, заместитель министра Черчилль работал в Министерстве по делам колоний, но его прервали. К нему пробивалась посетительница. Эдди Марш хотел ее отшить, но та ничего не желала слышать. Высокая и довольно красивая женщина по имени Флора Лугард была своего рода Боудиккой[58] Британской империи. Когда-то она работала редактором по делам колоний в The Times и придумала имя «Нигерия», которым окрестили эту обширную страну. Крайне неуступчивая Флора впоследствии вышла замуж за известного истребителя местных жителей сэра Фредерика Лугарда. Она пожаловала, чтобы растолковать юному «мальчику» (так она характеризовала Черчилля), как ему надлежит управлять Западной Африкой. Она рекомендовала, чтобы та стала сатрапией, возглавляемой ею с мужем, и чтобы они могли руководить, как им заблагорассудится: временами из Лондона, временами на месте, но всегда с щедрым использованием лучшего, самого современного и хорошо смазанного оружия.

Как оказалось, «мальчик» был превосходно осведомлен, кто она такая, и знал все о ее длинноусом муже и его методах: сожженных травяных хижинах, убитых пулями и снарядами тысячах беззащитных жителей племен. Еще до встречи с Флорой Черчилль писал, что это «хроническое кровопролитие» было «нелепым и тревожащим». «Данная кампания возглавляется людьми, незнакомыми с имперской терминологией, они искажают ее, сводя к истреблению туземцев и захвату земли», – отмечал Черчилль. Он довольно вежливо сказал Флоре Лугард, что не одобряет ее позицию. Так началась их идеологическая вражда. Черчилль сокрушил план Лугардов стать царем и царицей «знойной России» в Западной Африке. Лугарда выслали в Гонконг. Флора выражала несогласие с Черчиллем всякий раз, когда кто-нибудь слушал ее, провозглашая, что источником власти может быть только дуло ружья и их подход был единственно правильным в таком месте, как Африка.

Черчилль не видел смысла в удержании огромных территорий в Нигерии и поддерживал вывод оттуда британцев. Несомненно, Черчилль верил в империю – и аннексировал кусочек Кении, когда был там в 1907 г. Но он сделал это с помощью карандаша, а не с помощью пулемета «Максим». Он не был сторонником завоевательных походов или агрессивных войн – невозможно приписать такие цели британцам ни в 1914 г., ни в 1939-м.

Да, он несет ответственность за наращивание военно-морских сил в годы, непосредственно предшествующие Первой мировой войне, но у него были на то основания. Черчилль не пришел в политику как милитарист. В 1901 г. его первое выступление в парламенте вызвало заметное неодобрение тори, потому что казалось необычно пробурским. «Если бы я был буром на поле сражения, – сказал он, – а будь я буром, то, надеюсь, был бы на поле сражения…» Что же такое, наверное, думали тори на своих скамьях, закатывая глаза. Неужели он хочет сражаться против нас?

С самого начала он пренебрежительно относился к избыточным военным расходам – так делал и его отец в свое время, – и в 1908 г. он выступал против дополнительных затрат на дредноуты, чтобы лучше поддержать социальные программы. Когда он пришел в адмиралтейство, то, конечно, запел на другой лад: как и перед остальными министрами, перед ним стояла необходимость укрепить свое ведомство, да и проблема немецкого экспансионизма стала очевидной к тому времени. Но именно Черчилль пытался замедлить гонку вооружений. Он предлагал ввести военно-морские «каникулы» – мораторий на строительство линкоров обеими сторонами.

Даже накануне войны он хотел съездить к командующему немецким флотом гросс-адмиралу фон Тирпицу и уговорить его остановиться. Но Министерство иностранных дел не пустило Черчилля. Перед лицом катастрофы он предлагал европейским лидерам собраться на встречу – позднее он будет называть их саммитами, – чтобы уладить разногласия.

Черчилль не жаждал войны и не наслаждался кровопролитием. Увидев немыслимые ужасы, он вернулся с линии фронта в 1916 г. и выступил в палате общин. Он был переполнен, подобно Уилфреду Оуэну[59] или Зигфриду Сассуну, отвращением к страшной окопной правде. Он видел запустение и пространства, усеянные наспех вырытыми могилами. В круг его обязанностей входило написание писем вдовам убитых. Он слышал ритм метронома смерти. «Что происходит, когда мы идем на обед либо отправляемся домой и ложимся спать? – спросил он коллег по парламенту. – Почти тысяча человек – англичан, британцев, людей нашего народа – превращаются в мешки кровавых тряпок».

Черчилль никогда не хотел другой войны, увиденного было достаточно. В 1919 г., будучи военным министром, он пытался ограничить расходы, предлагая правило десяти лет: британское правительство должно исходить из того, что в Европе не будет войны в ближайшие десять лет. Когда он стал канцлером казначейства в 20-е гг., он снова призывал к сокращению оборонного бюджета, на сей раз у него были полномочия на урезание расходных статей. И сторонники Чемберлена в конце 30-х гг. даже пытались вменить ему в вину (несправедливо) недостаточную боеготовность страны.

В те годы он, конечно, сам призывал коллег тратить больше на оборону, видя усиление люфтваффе. Но его подход вряд ли можно назвать агрессивным, радостно предвкушающим войну и способствующим ей. Черчилль говорил как Кассандра, заглянувшая в склеп будущего. Во время чехословацкого кризиса 1938 г., после того как Иден подал в отставку, Черчилль провел бессонную ночь: «Я смотрел, как дневной свет медленно вползает в окна, и перед моим мысленным взором встало видение смерти».

Историки и дальше будут спорить о причинах Первой мировой войны, и правда состоит в том, что никакая из европейских держав не предстает абсолютно невиновной в этой катастрофе. Но мы можем уверенно заявить, что Уинстон Черчилль не был в числе зачинщиков и что ответственность преимущественно лежит – хотя и не полностью – на Германии, немецком милитаризме и экспансионизме. Что бы ни случилось в Сараево в 1914 г., это не может быть использовано для оправдания нападения кайзеровской армии на Бельгию и Францию. У Британии не оставалось иного выбора, как последовать пятисотлетним правилам внешней политики и воспрепятствовать тому, чтобы единственная держава доминировала на континенте.