Парашюты на деревьях - Наполеон Ридевский

Охватив ладонью рыжеватую бородку, Николай Андреевич сидел молча. По всему было видно, что устал и он от войны. О чем он мечтал в эту минуту, не сказал. Очевидно, уж очень хотелось ему вернуться в Москву, в авиатехнический институт, доучиться, стать инженером. Но уже было получено указание вновь идти на север, туда, где течет не изведанная нами еще Дайме, где расположен новый укрепленный район, за которым, огражденный фортами, лежит Кенигсберг. Три-четыре ночных перехода требовалось группе, чтобы достичь указанной зоны. Продуктов нет. А придя на место, их тоже не добудешь — нельзя выдавать себя, пока не осмотришься. Так что командиру есть над чем подумать.

МОЙ ДРУГ ГЕНКА

Три-четыре ночных перехода нам нужно было совершить, чтобы достичь вновь линии железной дороги Кенигсберг — Тильзит. Хотя маршрут всех трех групп совпадал, командиры решили вести каждый свою группу самостоятельно — так легче оставаться незамеченными, избегать стычек.

Через двое суток группа «Джек», обогнув с запада город Инстербург, благополучно вышла в крупный лесной массив — урочище Папушинен. Через некоторое время на краю того же квартала, где задневали мы, остановился военный обоз. Ездовые кормили толстозадых коней, чистили оружие, бренчали посудой, громко разговаривали. Мы решили отойти подальше от такого нежеланного соседства, но сначала Шпаков послал Мельникова и Целикова посмотреть, что делается на просеке с противоположной стороны квартала. Ребята возвратились и сообщили, что там стоят под маскировочными сетками танки — угловатые «Пантеры», — их немного, всего шесть штук. Ничего другого не оставалось, как сидеть на месте. Солдаты ходили вблизи. Стоило кому-либо из них сделать в нашу сторону еще два-три десятка шагов, как беды было бы не избежать.

Но все обошлось — день прошел без стычек. Как только стемнело, мы пошли дальше на северо-запад, своим маршрутом. Шпаков сохранял, порядок следования в пути, установленный еще Павлом Андреевичем Крылатых, — сам впереди, а с правой стороны шел я, затем Мельников, радистки, Юшкевич, Целиков, замыкающим был Овчаров. Теперь он, как это было раньше со Зварикой, еле поспевал за нами.

Еще перед вечером нависли густые низкие тучи, наплывшие с Балтики. Потянуло сыростью, но вечер был теплым. Пахло прелыми листьями. Погода благоприятствовала переходу. По обочинам просеки мы шли почти бесшумно и довольно быстро. И только подходя к перекресткам, сбавляли шаг, иногда останавливались. На одном из перекрестков просек из темноты раздалось:

— Хальт, хальт! — Следом грянули выстрелы.

Я мгновенно упал на бок, послал несколько коротких очередей в ту сторону, откуда раздавались выстрелы.

Стрелял еще кто-то из наших. Когда стрельба прекратилась, я отполз назад. Собрались все, кроме Николая Шпакова. Нельзя было отходить, не выяснив, что с ним, нашим вторым командиром.

В лесу стало тихо, не слышно было ни криков, ни стонов, как мы ни прислушивались. Ребята залегли, а я пополз по кювету вперед, туда, где мог быть Шпаков. Мне казалось, что я уже достиг того места, где нас встретили огнем, и решил негромко позвать Шпакова, может, ранен, откликнется. «Николай, Николай!» — тихо окликнул я. Никто не отозвался. Я переполз в противоположный кювет, ближе к которому шел Шпаков, прислушался — мертвая тишина.

— Николай! — почти шепотом произнес я. В ответ что-то ослепительно блеснуло, рвануло землю слева от меня, вновь раздались выстрелы. Я ощутил нестерпимую боль в левой голени, немного отполз назад.

«Продырявили», — невольно мелькнуло в сознании. Подумалось, что пришла и моя очередь навсегда лечь в сырую землю. Сгоряча я попробовал встать, но не смог. Начал звать на помощь.

Подползли Мельников, Генка Юшкевич, Зина.

— Нога, левая, не могу встать, — говорю им.

Генка и Мельников подхватили меня под мышки и оттянули в сторону от дороги. Нужно было отходить, но как? Если немцы двинутся следом — тогда не уйти. А может, ночью не решаться? Мною овладели тяжелые мысли. В случае чего — должен буду сам себя… Но что случилось со Шлаковым? Группа осталась без командира. Для «Джека» дело оборачивалось катастрофой. Из оставшихся трех Иванов — один Мельников мог еле-еле читать топографическую карту. Ясно, что в таком составе группа не сможет выполнять задания «Центра». Договорились встретиться у почтового ящика № 1 или оставить там сведения о себе.

Товарищи молча достали свои НЗ и сунули мне в вещмешок. Это невольно подчеркивало мою обреченность. Второпях мне пожали руки и скрылись друг за другом в темноте. Я тоже рванулся за ними, опираясь на автомат. Но сделал несколько шагов и упал. Вернулся Генка.

— Берись за меня — быстрее будет, — предложил он, подставив свое плечо.

Я обнял его узкие мальчишеские плечи. Разве на них обопрешься с моим весом! Он зашатался, и мы вновь сели. «Лучше бы ты, Генка, шел с остальными», — думал я, но сказать ему об этом у меня не хватило духу. Я боялся остаться один. Он, Генка, стал той моральной опорой, без которой я не мог обойтись. Сколько раз потом, видя его страдания, я жалел, что привязал его к себе, но еще более был благодарен ему за то, что он всегда был рядом. Ибо, оставшись один… Лучше об этом не думать.

Я попытался ползти на четвереньках — все же до утра можно было преодолеть какое-то расстояние, двигаясь со скоростью черепахи. Но несколько метров пути настолько утомили меня, что я понял — напрасны усилия. Сто метров дальше, сто метров ближе — роли не играет. Я сел, опершись спиной о ствол дерева, и закрыл глаза.

Послышался какой-то шум. Я раскрыл глаза. Генка стоял рядом с автоматом наизготовку. По просеке, в сторону, откуда мы двигались еще во главе со Шпаковым, цепью шли люди. Над лесом уже поднималась луна, но лесного мрака она не рассеяла. Мы не могли рассмотреть, что это за люди. Только в полроста людей, составлявших цепь, просматривалась какая-то светлеющая полоса. Я замигал, думая, что у меня рябит в глазах. Когда неизвестные скрылись, я спросил Генку:

— Это померещилось или в самом деле с ними двигалась какая-то белая полоса?

— Мне тоже показалось вроде все опоясаны белым, — неуверенно ответил он. Позже мы решили, что это были нарукавные повязки со свастикой. Если это так, то в засаде были фольксштурмисты, а не кадровые солдаты, не полицейские и не жандармы.

— Давай снимем сапог, может, станет легче, — предложил Генка.

Но снять не удалось — нестерпимая боль. Распороли кинжалом голенище. Раны никакой не было, но нога страшно распухла, потемнела.

— Срежь, Генка, какую-либо загогулину, — попросил я его, — чтобы опираться можно было, как на костыль.

Пока Генка подыскивал палку, мысли мои были заняты Николаем Шлаковым. Я пытался представить, что случилось с ним, — ведь мы шли рядом, как когда-то шел я рядом и с Крылатых. Но я не видел, чтобы Николай падал. Что с ним могло произойти. Почему не отозвался? Может, тяжело ранен?..

Генка срезал двухметровую березку, обрезал ветки, замаскировал их, накрыл мхом и пенек. Я встал, попробовал идти, налегая на палку. С горем пополам можно передвигаться, но босая нога, болтаясь, цеплялась за землю, за ветки и очень болела. Пришлось подтянуть ее и подвязать сзади к ремню.

Так шаг за шагом мы пошли в одном направлении. Решили спрятаться где-либо в поле — ведь нас двое и места надо немного. Если гитлеровцы не обнаружат след и не пустят по нему собак, то в поле они искать нас не станут.

На рассвете я остался ждать на опушке, а Генка пошел обследовать поле. Метров за двести от леса была канава, такая, как многие сотни других, что разделяли поля прусских бауэров. На краю канавы росла разложистая ель. Ее нижние ветки стлались по земле. Мы и залезли под них.

Утром мы увидели небольшое стадо коров. Его пригнал пастушок лет двенадцати, сначала он возился возле леса, а затем подошел к нашей ели и начал бросать в нее камни, целясь по шишкам. Он так увлекся этим занятием, что забыл о своих обязанностях — одна корова перебралась через канаву на другой участок, где ярко зеленела рожь.

— Куда, немка проклятая, каб ты сдохла, дай божа! — закричал пастушок и бросился сгонять ее с озими.

— Белорус, свой хлопец! — оживился Генка.

— Да, со Слутчины, не иначе, там так говорят «дай божа», — ответил я.

— А что, если поговорить с ним? Может, поесть принесет, расскажет где что, — спрашивал Генка.

Я и сам думал об этом, но кто знает, как поведет себя этот подросток, может испугаться, убежать, рассказать хозяевам.

Но больше пастушок не подходил к канаве, и день прошел спокойно.

Нога моя к вечеру разболелась еще больше, казалось, ее жгут адским огнем. Голень и ступня сильно распухли, кожа лоснилась от напряжения.

Сгрызли хлеб, который оставили мне наши разведчики. Но целый день ничего не пили, и мучила жажда.