Я и мой оригинал (СИ) - Анастасия Солнцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но то ли вся та горсть таблеток, что я приняла не помогла, то ли я подцепила что-то действительно мощное, что смогло свалить даже суккуба, но едва ощутив под собой мягкость подушек и шелковистость простынь, я тут же отключилась.
Мне снился кошмар. Мне часто снились кошмары. Как правило, сюжет был одним и тем же, но этот кошмар отличался от привычных. Не было привычной тьмы, пустоты и одиночества, не было чужих рук на моей шее и моего прерывающегося дыхания. Был лишь наш дом, которым я уже привыкла называть «нашим», моя спальня, которую я сперва разрушила в приступе гнева, а после создала заново, так, как хотела сама в процессе подбора мебели размышляя о том, что у меня никогда не было дома. Не было места, которое я могла бы назвать своим домом. Чего-то, что было только моим — моим убежищем, моей крепостью, моим маленьким миром. И при этом, я всегда этого хотела. Раньше, я думала, что таким, как я, побродяжкам, дом ни к чему. А зачем? Дом нужен тогда, когда есть кого в нем поселить — мужа, детей, собаку. А у меня никого не было, меня никто никогда не ждал. И более того, я прекрасно понимала, что никогда и не будет. Даже если я куплю самое шикарное здание оно не будет домом, а лишь помещением, моим собственным склепом — холодным, пустым и безжизненным.
А потом все изменилось. Я стала кем-то другим, кем-то больше, чем прежде, потому в моей жизни появились «мы». Это было не просто «ты» и «я», потому что «ты» и «я» — это всегда временно, всегда олицетворение определенного периода, который рано или поздно заканчивается. Нет, мы были «нами», что порождало «наше», «нас» и «с нами», означая нечто большее, чем временное. И это «мы» дало мне очень многое, в том числе и дом.
И я спускалась по лестнице этого дома, вяло размышляя о причинах внезапной головной боли, о смазанных очертаниях предметов и о том, что с таблетками явно все-таки переборщила, ведь иначе с чего бы мне видеть столь странный сон — ощущающийся очень реальным и в тоже время явно порожденный воспаленными глубинами моего мозга. Теми глубинами, где прятались тени из прошлого.
— Здравствуй, милая, — проговорил хорошо знакомый голос, появляясь из-за угла. Одна из тех самых теней.
— Дядя Миша, — слабо выдохнула я, хватаясь за больную голову. — Что вы…что вы здесь делаете?
— Я пришел к тебе, — просто сказал дядя Миша и улыбнулся как прежде — тепло и обнадеживающее. С такой улыбкой гордые отцы смотрят на своих подросших детей, веря, что у них все получится, что взрослая жизнь, в которую их отправляют родители, они встретят с силой, верой и достоинством. — Ты так выросла. И так изменилась.
— Дядя Миша, — всхлипнула я, бросаясь в теплые, такие знакомые и такие родные объятия. — Я думала…я думала вы погибли. Я думала, вас убили!..
Судорожный всхлип оборвал мои слова на полуслове, я уткнулась лицом в поношенный свитер крупной вязки, который был на нем в нашу последнюю ночь. В ночь, когда я сбежала. И пахло от него всё также — лекарствами, сигаретами и травяным чаем.
Он отодвинул от своей груди моё ставшее мокрым лицо и повернул к себе.
— Ты стала такой красивой, — прошептал он, рассматривая мои глаза, губы, лоб.
— Просто…выросла, — всхлипнула я.
— Ты всегда была особенной, — прошептал дядя Миша, а в уголках его глаз, окруженных мелкими морщинками, заблестели слезы. Одна слезинка не выдержала и скользнула вниз по впалой щеке. — Ты всегда была самым чистым и светлым созданием из всех, что я когда-либо видел.
— Нет, — покачала я головой, все еще находящейся в его руках. — Я не особенная. И не хорошая. Я стала плохой, дядя Миша. Я стала очень плохой. Я столько зла совершила…
Моя грудь задергалась в судорожных, едва сдерживаемых всхлипах.
— Успокойся, — прошептал дядя Миша прижимаясь своим лбом к моему. — Всё будет хорошо. Я с тобой. Я всегда буду с тобой.
— Никогда не обещай того, что не сможешь выполнить, — провозгласил другой голос, мужской и тоже знакомый, от которого я вздрогнула и попятилась бы, не удержи меня дядя Миша. Из полутьмы выступила фигура.
Я не знала его имени и никогда не видела его лица, но его голос я могла бы узнать даже на том свете. Он часто приходил в лабораторию, чтобы понаблюдать за экспериментами. Приходил, замирал у стены и просто…смотрел. Моя голова всегда была крепко закреплена в кресле ремнями, а потому все, что попадало в зону моего обзора — это его туфли. Всегда темно-коричневые, всегда идеально чистые, дорогие и качественные. Иногда он что-то произносил, немного, всего несколько слов, которых хватало, чтобы отдать указание относительно протокола проведения очередного исследования. Но для меня его голос всегда означал одно — боль, потому что когда он появлялся…все становилось хуже. Больше лекарств, больше мучений, больше экспериментов. Он был для меня олицетворением всего того, что происходило в лаборатории, всего, что со мной делали и что потом сделала с другими я.
Перед глазами мелькнула та самая коричневая пара обуви.
— Не может быть, — зашептала я, крепко зажмуриваясь и для верности утыкаясь лицом в ладони. — Этого не может быть, это сон, просто сон…всего лишь сон.
— Если это только сон, — лениво протянул голос, и я услышала стук каблуков об пол. Он приближался. — Тогда почему-то бы тебе не открыть глаза и не посмотреть на меня?
Я ничего не ответила, лишь плотнее прижав руки к лицу. Чтобы не видеть ничего, чтобы не видеть его. Я не хотела знать, как он выглядит. Не хотела видеть его лицо.
— Нет? Что ж, тогда придется поступить иначе.
Звук возводимого курка револьвера невозможно ни с чем перепутать.
— Я просто пристрелю его, — проговорил голос так, словно сообщал о чем-то незначительном. О прогнозе погоды на завтра, например.
— Нет! — заорала я, отталкивая дядю Мишу в сторону и одновременно поджигая пространство вокруг себя. Это было
