Ever since we met (СИ) - "Clannes"

Рядом с ней не Мать сейчас, впрочем, а Ваня, который дожидается, когда она вобьет полузабытый адрес в навигатор, который рядом с домом останавливается, мотор не глуша, и разворачивается к ней.

— Ты уверена? — спрашивает он, наконец. Она не уверена, больше нет, но он, похоже, не об этом. — Они могли переехать.

— Надеюсь что нет, — она жмурится беспомощно, хмурится, кусает губы — что если..? — Или не надеюсь. Я не знаю, Вань. Я хочу их увидеть, но мне страшно. Они могут меня не узнать. Они могут не хотеть меня узнавать. Они могут меня узнать и именно поэтому не впустить в дом и не захотеть со мной разговаривать. Я не знаю.

Мотор заглушив все-таки, Ваня поворачивается к ней и протягивает руки. Она с готовностью ныряет в его объятья, заставляя себя успокоиться и не нервничать. В конце концов, они уже тут. Без плана, ничего не продумавшие, но тут.

— Что мы будем делать, если их тут нет или если они не захотят общаться? — бурчит она куда-то ему в плечо. Он ее по голове гладит в ответ, вздыхает негромко, как каждый раз, когда что-то идет не так.

— Погуляем по городу, раз уж мы уже тут. Попробуем найти где переночевать. Если не найдем, у нас есть машина. Утром поедем обратно. Звучит несложно, правда?

Звучит оптимистично, думает Саша. Впрочем, Ваня тот еще оптимист, явный и нескрываемый. Она себя заставляет глубоко дышать и отстраняется, наконец. Рюкзак на спину, балетки на ноги — от первого же шага наружу немного кружится голова, но это от волнения. Этот путь она смогла бы проделать с закрытыми глазами. Домофона нет, и это, надеется она, к лучшему. Лестница. Дверь в квартиру. Она жмет на кнопку звонка, стоит ему остановиться за ее спиной, и замирает. Что дальше? За дверью голоса и шаги, она пальцы сцепляет, сжимает до боли — а потом дверь открывается.

— Мам? — выпаливает она. Женщина по ту сторону порога выглядит сонной и усталой, но это не меняет ее внешности. Это ее мама, она могла бы узнать ее из сотни, может даже из тысячи — и ее мама поднимает на нее взгляд, а глаза ее расширяются от шока. Не ожидала.

Не хотела видеть?

— Сашенька? — мамин голос чуть охрипший, но срывается он явно не поэтому. На спине, между лопатками, ванина ладонь почти привычно, и это, по идее, должно помочь взять себя в руки, только вот помогает мало. Да и неоткуда — это между ними, это семейное, если она вообще все еще имеет право назвать своей семьей этих людей, эту женщину. Но мама всхлипывает, и звук этот настолько нереальный, настолько неожиданный, что Саша не может к ней не шагнуть, прямо в распахнутые объятья. Она понимает, что плачет, далеко не сразу — только когда отстраняется через несколько секунд и видит мокрые пятна на маминой футболке там, где уткнулась лицом.

Ей бы надо держать себя в руках, но что делать, если не получается? Что делать, если все ее попытки держать лицо разбились о реальность слишком легко? Папа возникает в дверях почти сразу, стоит маме его позвать, обнимает ее так крепко, что почти больно становится ребрам, и оба почти утягивают ее в квартиру, но она высвобождается и Ваню за руку хватает.

— Мам, пап, — она так давно эти слова не говорила, что они странными кажутся для нее, — это Ваня. Если бы не он, я не знаю, как бы добралась, и вообще как бы эти несколько лет жила.

— Огромное за это спасибо, — папа Ване протягивает ладонь, мама просто кивает, мол, полностью согласна, и глаза утирает. — Заходите, ну, чего мы на пороге-то стоим, как в каком-то «Жди меня», ей-богу.

Ваня на нее смотрит так, будто не может понять, чего она от него хочет, когда она его тянет за руку за собой, и с места не сдвигается.

— Саш, — шепчет он таким тоном, будто пытается прописную истину ребенку объяснить, — это твоя семья. Вы будете говорить сейчас о важных для вас вещах. Ну куда я там? Зачем я там? Мешать вам? Я в машине посижу.

— Ты тоже моя семья, — шепчет она яростно в ответ: вот ведь упрямый дурында. — Никакого «посижу в машине» я даже слушать не хочу, понял? Что, довез меня до дверей, а дальше пинок под зад, и вперед? Если ты сейчас со мной не зайдешь, я решу, что ты меня вез сюда в надежде на то, что я останусь с родителями и тебе никогда больше не придется со мной возиться. И не факт, что буду неправа.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Она не уверена, что это поможет, но когда она тянет его снова за руку, он послушно шагает за ней.

Квартира почти такая же, какой она ее запомнила, разве что обои переклеены да мебель кое-где другая. Они на кухню проходят, мама чайник ставит, Саша ладонью по столу проводит — тот, который она помнит. Дерево обычно отзывается на ее прикосновения, но от этого стола не стоит ожидать слишком многого, и все же даже это касание пробуждает воспоминания и эмоции. Она обещает себе, что забудет это все, если, несмотря на приветствие, окажется, что им не рады тут.

Она не уверена, что у нее получится.

— Мы очень скучали, — говорит, наконец, папа, и в голосе его искренность, но верить ему не получается. — И мы очень рады, что ты приехала.

— А вы не могли? — это не должно звучать язвительно, и обиженно тоже, но обида в голосе звучит явственно. — Я все это время ждала…

Родители переглядываются, и Саша не уверена, что ей их взгляды нравятся. Она не уверена, что есть с чего им ей нравиться. Это выглядит так, будто они что-то от нее скрывают, и это неудивительно, но неприятно — она тут, перед ними, зачем что-то от нее прятать?

— Понимаешь, Сашунь, — мама губу прикусывает, молчит пару секунд, слова подыскивая, — к нам тогда та женщина заявилась, Ириной представилась. Сказала, что ты ведьма, и тебе придется остаться у них, потому что тебе нужно обучаться владеть этим.

— Мы не сразу поверили, — добавляет папа, — но попробуй не поверь, когда у тебя на глазах предметы летать начинают. Когда у меня из кармана вылетели ключи и залетели в другой карман, я уж подумал, что чем-то надышался и у меня галлюцинации.

— Ну допустим, — Саша губы поджимает. Обида никуда не девается, она кипит внутри, и от нее не спрятаться и не убежать. — Про максимум пару звонков в год и недопустимость посещения она вам тоже сказала?

Родители снова переглядываются, и ответ она знает, даже не дожидаясь его. Ей нет нужды ждать — все же она ждет.

— Мы боялись, — говорит, наконец, мама. — Передали опеку над тобой окончательно, обговорили все детали, и решили, что этого достаточно. Нам было страшно того, что ты можешь сделать, если что-то пойдет не так. Ты с детства была…

— Уродом, — заканчивает она, стоит маме запнуться, подыскивая слова. На лицах родителей выражение появляется одно и то же — непонимание и растерянность, и что-то еще, как будто им пощечину дали. — И без меня было спокойнее.

— Не говори так, — у папы тон просящий, умоляющий почти. Она бы, может, и послушала, но внутри что-то вскипает уже, как тогда, чуть меньше года назад, в том клубе, торнадо внутри заворачивается, сносит все преграды на своем пути, все уничтожает — и вырывается наружу.

— А как мне говорить? — она почти хрипит, пытаясь сдержать поток силы, но все вокруг уже подрагивает, готовое в воздух подняться. — Почти шесть лет я думала, что не нужна своим родителям. Думала, что от меня отказались, потому что я недостаточно хороша, потому что меня не любят, потому что я не заслужила. И все потому что вы боялись, что я что-то сделаю не так? Почему когда обычные дети что-то делают не так, это нормально?

Одна из чашек, на столе стоящих, с громким треском разлетается на осколки, за ней другая, а затем ее за плечи просто хватают и разворачивают. Ваня, каким-то краем сознания понимает Саша — от слез она ничего не видит. Что-то еще трещит и лопается, но его губы прижимаются к ее макушке, и он ее обнимает так крепко, что она вся к нему прижата, почти и не пошевелиться.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Дыши ровно, Сань, — шепчет он ей на ухо, в голосе его тепло и беспокойство. — Дыши. Все хорошо. Я с тобой.

Она считать старается: на счет четыре вдох, потом на счет четыре выдох, и снова. Получается плохо, но вроде что-то все-таки сдвигается с мертвой точки, и это самое главное. Постепенно, понемногу, она успокаивается и отстраняется от Вани. Руки ее дрожат — она вся дрожит — но все уже не так плохо.