О всех созданиях – больших и малых - Джеймс Хэрриот

Когда дверь за Харолдом закрылась, я лениво оглядел охотничью. Она была немногим больше чулана и вопреки названию в ней никакого охотничьего снаряжения и оружия не хранилось, так как Харолд принципиально не признавал охоты. В стеклянных шкафах покоились только старые переплетенные комплекты журналов "Блэквудс мэгэзин" и "Кантри лайф". Я простоял так минут десять, недоумевая, куда пропал Харолд, а потом повернулся и начал рассматривать старинную гравюру на стене. Естественно, она изображала охоту, и я задумался над тем, почему на них так часто изображены лошади, переносящиеся через ручей, и почему у этих лошадей обязательно такие невозможно длинные ноги, как вдруг позади меня послышался легкий рык – утробный рокот, негромкий, но угрожающий.

Я оглянулся и увидел, что сука очень медленно поднимается со своего ложа – не так, как обычно встают собаки, но словно ее поднимают на невидимых стропах, перекинутых через блоки в потолке: ноги выпрямлялись почти незаметно, тело было напряжено, шерсть вздыбилась. Все это время она не сводила с меня немигающего свирепого взгляда, и впервые в жизни я понял смысл выражения "горящие глаза". Нечто похожее мне прежде довелось увидеть только однажды – на потрепанной обложке "Собаки Баскервилей". Тогда я подумал, что художник безбожно нафантазировал, но вот теперь на меня были устремлены два глаза, пылающие точно таким же желтым огнем.

Конечно, она решила, что я подбираюсь к ее щенкам. Ведь хозяин ушел, а этот чужак тихо стоит в углу и явно замышляет что-то недоброе. Одно было несомненно: еще две-три секунды и она бросится на меня. Я благословил судьбу, что совершенно случайно оказался почти рядом с дверью. Осторожно, дюйм за дюймом, я продвинул левую руку к дверной ручке, а собака все еще поднималась с той же ужасной медлительностью, с тем же утробным ворчанием. Я уже почти коснулся ручки и тут совершил роковую ошибку – поспешно за нее схватился. Едва мои пальцы сжали металл, собака взвилась над помостом, как ракета, и ее зубы сомкнулись на моем запястье.

Я ударил ее правым кулаком по голове, она выпустила мою руку и тут же вцепилась мне в левую ногу выше колена. Я испустил пронзительный вопль, и уж не знаю, что было бы со мной дальше, если бы я не наткнулся на единственный стул в этой комнате. Он был старый, расшатанный, но он меня спас. Когда собаке словно бы надоело грызть мою ногу и она внезапно прыгнула, целясь мне в лицо, я схватил стул и отбил ее атаку.

Дальнейшее мое пребывание в охотничьей превратилось в пародию на номер укротителя львов, и, несомненно, выглядело все это очень смешно. По правде говоря, я с тех пор не раз жалел, что эпизод не мог быть запечатлен на кинопленке, но в те минуты, когда чудовищная собака кружила передо мной в тесной комнатушке, а у меня по ноге струилась кровь и обороняться я мог только ветхим стулом, мне было совсем не до смеха. В ее атаках чувствовалась свирепая решимость, и ее жуткие глаза ни на миг не отрывались от моего лица.

Щенки, рассерженные внезапным исчезновением восхитительного источника тепла и питания, все девятеро слепо ползали по помосту и что есть мочи возмущенно пищали. Их вопли только подстегивали мать, и, чем громче становился писк, тем яростнее стремилась она расправиться со мной. Каждые несколько секунд она бросалась на меня, а я отскакивал и тыкал в нее стулом в стиле лучших цирковых традиций. Один раз ей, несмотря на стул, удалось прижать меня к стене. Когда она поднялась на задние ноги, ее голова оказалась почти на уровне моей и я с неприятно близкого расстояния мог полюбоваться лязгающими зубами страшной пасти.

А главное – мой стул начинал разваливаться. Собака уже без особого усилия обломила две ножки, и я старался не думать о том, что произойдет, когда он окончательно разлетится на части. Но я отвоевывал путь назад к двери, и, когда уперся спиной в ее ручку, настал момент для решающих действий. Я издал последний устрашающий крик, швырнул в собаку остатками стула и выскочил в коридор. Захлопнув дверь и прижавшись к ней спиной, я почувствовал, как она вся содрогнулась от ударившегося о нее огромного тела.

Я опустился на пол у стены, засучил штанину и начал рассматривать свои раны, и тут поперек дальнего конца коридора проследовал Харолд с дымящимся тазом в руках и с полотенцем через плечо. Теперь я понял, почему он так задержался: все это время он кружил по коридорам, возможно попросту заблудившись в собственном доме, но скорее взвешивая, какую команду назвать в качестве победителя.

В Скелдейл-Хаусе мне пришлось вытерпеть немало насмешливых замечаний по адресу моей новой моряцкой походки, но когда Зигфрид в спальне осмотрел мою ногу, улыбка сползла с его лица.

– Еще бы дюйм, черт побери! – Он тихо присвистнул. – Знаете, Джеймс, мы часто шутим, как нас в один прекрасный день обработает разъяренный пес. Ну так вот, мой милый, вы чуть было не испытали это на собственном опыте!

25

"Будет горячий обед и музыка!"

Я сам удивился тому, как подействовали на меня эти слова. Они пробудили множество чувств – и все приятные. Сознание, что ты чего-то добился, что ты стал своим, что ты одержал победу.

Теперь я знаю, что меня никогда не пригласят стать ректором Королевского ветеринарного колледжа, но вряд ли даже подобное приглашение доставило бы мне больше радости, чем те давние слова о горячем обеде.

Ведь они показывали, как относится ко мне типичный фермер йоркширских холмов. А это было важно. Хотя после года практики меня уже начинали считать надежным ветеринаром, я все время ощущал пропасть, которая неминуемо должна отделять этих обитателей долин и склонов от меня, уроженца большого города. Они внушали мне искреннее уважение, но меня не покидала мысль, что я для них чужой. Я понимал, насколько это неизбежно, но от такого утешения легче мне не становилось – вот почему искреннее выражение дружбы столь меня тронуло. И особенно потому, что оно исходило от Дика Рэдда.

Познакомился я с Диком прошлой зимой на крыльце Скелдейл-Хауса в такое мрачное утро, когда деревенские ветеринары сомневаются, не ошиблись ли они в выборе профессии. Ежась от вездесущего сквозняка, который оледенил в коридоре мои ноги, укрытые только пижамными брюками, я зажег свет и отпер дверь. Передо мной, опираясь на велосипед, стоял щуплый человечек в старой армейской шинели и вязаном шлеме. Позади него в желтой полосе света, падающей из двери, летели косые струи дождя.

– Вы уж извините, что я вас в такой час поднял, мистер,– сказал он. – Фамилия моя Рэдд. Я с фермы "Берчтри" в Коулстоне. У меня молодая корова телится, да только что-то у нее застопорилось. Вы бы не приехали?

Я поглядел на худое лицо, на дождевую воду, стекающую по щекам и капающую с носа.

– Хорошо, я сейчас оденусь и приеду. Но, может, вы оставите велосипед здесь и поедете со мной в машине? До Коулстона ведь четыре мили, а вы и так насквозь промокли.

– А, да ничего! – Лицо осветилось бодрой улыбкой и из-под намокшего шлема на меня блеснула пара веселых голубых глаз.– Не возвращаться же потом за ним. Ну, я поехал. Так что вы не намного меня обгоните.

Он вскочил на велосипед и завертел педали. Жаль, что люди, считающие крестьянскую жизнь приятной и беззаботной, не видели, как его сгорбленная фигура скрылась во мраке за завесой хлещущего дождя. Ни машины, ни телефона, ночь возни с телящейся коровой, восьмимильная поездка под дождем, а с утра вновь ничего, кроме тяжкого труда. Стоило мне подумать о том, какое существование ведет мелкий фермер, и самые мои загруженные дни начинали казаться пустяками.

Наше первое знакомство завершилось тем, что на рассвете я порадовал Дика живой здоровой телочкой и после этого, с удовольствием попивая чай у него на кухне, знакомился с его детьми. Их было семеро, и, к моему удивлению, они оказались отнюдь не такими маленькими, как я предполагал. Старшей было за двадцать, младшему исполнилось десять, а я-то даже не заметил, что Дик уже пожилой человек. В смутном свете на крыльце Скелдейл-Хауса, а потом в коровнике, где горел закопченный керосиновый фонарь, я бы не дал ему больше тридцати – такими быстрыми были его движения, с такой веселой бодростью он держался. Но теперь я заметил, что жесткий ежик его волос подернут сединой, а от глаз к щекам тянется паутина морщинок.

В первые годы брака Рэдды, которые, как все фермеры, мечтали о сыновьях, с возрастающим разочарованием произвели на свет одну за другой пять дочерей.

– Мы уж было решили, что хватит, – как-то признался мне Дик.

Но тем не менее их надежды были вознаграждены, и вслед за девочками наконец родились два здоровых мальчугана. Всякий фермер трудится ради своих сыновей, и теперь у Дика появилась цель в жизни.

Познакомившись с ними поближе, я не переставал дивиться прихотям природы: все пять девушек были как на подбор рослые, крепкие красавицы и оба паренька обещали вымахать в великанов. Я переводил взгляд на их маленьких, худеньких родителей ("Ну ни в него, ни в меня, что ты тут скажешь!" – говаривала миссис Рэдд) и недоумевал, откуда взялось такое чудо.